После чего он деловито, будто всю жизнь только этим и занимался, приставил гвоздь острием к ладони руки отца Николая и принялся точными сильными ударами молотка прибивать его.

Священник не кричал.

Он лишь сдавленно охнул, из глаз его непроизвольно брызнули слезы от нестерпимой боли, но крик усилием воли удерживался где-то там, в глубине груди.

— Больно? — участливо осведомился Глеб, когда завершил свой труд и вогнал гвоздь чуть ли не по самую шляпку. Не дождавшись ответа, он порекомендовал заботливо: — А ты потерпи, отче. Господь терпел и нам велел. А чтоб духом возвыситься, вспомни про страдания Христа на кресте. Я тебя, правда, к стене прибил, ну тут уж извини, нет под рукой у меня ничего такого. К тому же, — поучительно продолжил он, — ежели бы я тебя к кресту пригвоздил, то ты бы непременно возгордился, а это смертный грех, особливо для священнослужителя. — Повернувшись к Парамону, он коротко приказал: — Левую руку!

Сил сопротивляться у отца Николая почти не было, но и тех, что оставались, вполне хватало, чтобы успешно противодействовать трясущимся рукам палача.

— Экий ты немощный, — досадливо крякнул Глеб и, крепко ухватив руку священника, без особых усилий преломил слабое противодействие отца Николая. — Теперь так и держи, — распорядился князь-палач, установив руку священника в нужном положении.

И вновь тонким неприятным звуком отозвались косточки ладони, пробиваемые железным гвоздем. Впрочем, все это заглушалось звонким ударом молотка по металлу.

Закончив работу, Глеб отер рукой выступившую на лбу испарину и отошел на пару шагов назад, чтобы полюбоваться итогом своих трудов.

— И язык не отрезал, а видишь — молчит, — назидательно заметил он скорчившемуся у стены Парамону, который был уж не в силах даже отодвинуться от пригвожденного по соседству с ним тела. — Стало быть, по-моему вышло, — удовлетворенно кивнул Глеб, но в этот миг опять раздался отчетливый шепот священника:

— Да не скажет враг мой: я одолел его. Да не возрадуются гонители мои, если я поколеблюсь.

— О-о-о… — Брови Глеба озадаченно поднялись вверх. — Сызнова заговорила ослица валаамова. Ну-ну. Стало быть, надо к ногам переходить. Или по-хорошему умолкнешь? — сделал он попытку договориться.

Непонятное, загадочное упорство священника, поначалу так взбесившее князя, теперь постепенно начинало вызывать некий суеверный страх.

К тому же мужество, с которым отец Николай перенес пригвождение рук, тоже не могло не внушить невольного уважения к стойкости пытаемого.

— Так как, сам утихнешь? — еще раз переспросил Глеб, стиснув зубы и заранее чувствуя, что добром договориться не удастся, а стало быть, придется либо признать собственное бессилие перед этим фанатическим упорством, либо идти до конца, занявшись ногами, чего ему уже как-то не очень-то и хотелось.