Милан своими видами отнюдь не поражал. Малышев ждал чего-то большего от этого города, помнившего и времена великого Рима, и цезарей. От этих периодов истории теперь остались только брусчатка дорог, загаженная донельзя конскими испражнениями, да встречавшиеся время от времени дома и палаццо старой постройки. Впрочем, такие раритеты были только в центре, а Малышев шел в другом направлении, в квартал железных дел мастеров. С утра, еще до того, как войти в пределы городской черты, русич прикупил молодую резвую трехлетнюю кобылку у франкского торговца, державшего у ворот Милана конюшню. К лошади также приобрел седло, уздечку и попону. Из Милана, возможно, придется улепетывать быстро, и делать это пешком совсем не хотелось.

По дороге к кварталу кузнецов Костя старательно избегал многочисленных групп обывателей, толпившихся то тут, то там у перекрестков. Город обсуждал трепку, которую задали войскам местного ополчения и архиепископа под Ги. С утра в южные ворота въехал караван с подводами, на которых лежали завернутые в холстины тела убитых при первом штурме. Кумушки зудели о том, у какого соседа кого из сыновей хоронить будут, кто получил ранение, кто отличился при том сражении. Попутно обсуждали размер приапа[162] самого Барбизана, наплодившего, на их головы, себе бастардов, которым теперь кровью миланцев приходилось выбивать земельные уделы. Трясучку на голову этого ходока богомерзкого!

Дорога к дому, в котором располагались мастерские семьи Миссаглия, заняла почти два часа. Большую часть времени одетый наемником русич просто проплутал между узкими проходами темных улочек, пока не догадался нанять за медный грошик юркого местного мальчонку, чтобы тот показал ему дорогу. Уже на самом подходе к заветному кварталу Малышева грубо схватили за плечо. Не привыкший спускать в таких случаях и донельзя заведенный позабытой уже суетой окружавшего его города, фотограф резко отступил назад, плотно перехватил кисть нападавшего и, резким движением плеча скинув руку, вывернул кисть противника на болевой.

Каково же было его удивление, когда перед собой он увидел выгнутую спину, покрытую монашеской сутаной. Скуля от боли, перед ним сипел немолодой монах.

– Ты кто? – спросил Костя. Он отпустил монаха – вокруг уже начали собираться местные жители, нехорошо присматриваясь к рослому и вооруженному, но явно одинокому наемнику.

– Вы не узнали меня, благородный воин? – просипел монах.

Что-то в его облике действительно заставило Костю напрячь память.

– Отец Джьякетто? – наконец неуверенно вопросил русич, вспомнив случайную встречу в далекой германской гостинице.