В те минуты мне было решительно наплевать, что сухая почва под ногами давно сменилась какой-то чавкаюше-хлюпающей грязью. Я шел напролом и под конец уже и сам не понимал, куда именно бреду, а главное — зачем. Клокочущая лава злости и ненависти, ярости и желания драться, причем именно сейчас, сию же минуту, плавно трансформировалась, постепенно застывая на холодном октябрьском ветру, сжимаясь в ледяные комки и образовывая пустоту, на этот раз ничем не заполнявшуюся.

В себя я пришел как-то сразу, вдруг, потому что нежданно-негаданно оказался на краю той самой полянки. Тот же туман загадочно клубился, высовывая языки-кольца-щупальца и нежно облизывая грязный, весь в какой-то тине, ряске и ошметках, сафьян моих сапог. Старик вырос словно из-под земли. То никого — и на тебе. Был он, как и год назад, одет в просторную белую рубаху с незатейливой вышивкой на вороте и подоле. В руках неизменный посох.

— Эва, яко ты ныне разошелся, — мягко попрекнул он меня. — Негоже столь много пить, коль за помощью идешь.

— Какой помощью, дедушка?! — Я почесал затылок, пытаясь припомнить его имя, но это оказалось мне не под силу, и печально повторил: — Ну кто мне сейчас поможет? Меня теперь никакая сила не выручит и ни одно чудо не спасет. Да и нет их, чудес, на белом свете. Повывелись. Остались сплошные пакости и гадкие неожиданности… Думаешь, камень твой — чудо? Как бы не так! — И я зло засмеялся. — Когда-нибудь придут сюда ученые мужи со своими…

— Говоришь, нет чудес? — строго перебил меня старик и посоветовал: — А ты на сапоги свои глянь.

Я глянул. Ничего особенного. Грязные, конечно, по самую щиколотку, а так сапоги как сапоги.

— Ты же сюда пришел с той стороны, где отродясь тропы не бывало, — пояснил он. — Трясина там непролазная. В народе ее так и кличут — Чертова Буча. А ты чрез нее перемахнул ныне, да так лихо — даже портов не изгваздал. Это как?

Я пожал плечами, неуверенно предположив:

— Наверное, все-таки есть тропа. Просто о ней никто не знает. Малюсенькая такая, у-у-узенькая. А мне просто повезло, что я на нее вышел и никуда не свернул.

— Очень у-у-узенькая, — передразнил меня старик. — Ажно в две сажени. Я ведь зрил, яко тебя шатало по у-у-узе- нькой.

— А тогда как? — равнодушно спросил я.

— Не ведаю, — вздохнул он. — Токмо доводилось мне слыхать, будто у кажного человека иной раз словно крылья за спиной вырастают, да такие могутные, что он и трясину перемахнет, и реку велику яко посуху одолеет, и акиян-море перешагнет. Разные они, крылья-то. У любви — одни, у злобы — иные, у веры — третьи. И кажные для разного назначены, смотря по тому, что сам человек желает.