В тот август они совершали восхождение на вершину Ачукан. Такая несложная третьеразрядная гора, как раз для начинающих. К тому же, они затеяли сугубо семейное восхождение, приуроченное к четырнадцатилетию Амики. Где-то на высоте трех тысяч они установили палатку и решили переночевать, чтобы добраться до вершины утром, с восходом солнца. И он, и Оливейра хорошо знали этот маршрут. Им оставалось еще метров двадцать более-менее крутого подъема, а дальше, до самой вершины, путь пролегал по пологому гребню: поднимайся и любуйся горами. Погода тоже выдалась чудесной. Удивительная была погода в тот вечер, он хорошо это помнит.

Пока Оливейра и Амика мудрили над ужином, Микейрос решил пройти эти двадцать метров в одиночку, основательно подготовить их к восхождению жены и дочери. И прошел. Довольно легко. Даже успел полюбоваться пейзажем, открывающимся с выступа, на который он взобрался, прежде чем спускаться вниз… А еще помнит, что из-под его ноги сорвался только один камень. Один-единственный. И он просто не мог видеть, что в это время к горной стенке подошла дочь с бутербродом в руке — призом за восхождение. Какой это был ужас! Ни он, ни Оливейра даже не услышали ее крика.

Потом они проплакали над ее телом всю ночь, самую страшную в его жизни. Жизни человека, которого в альпинистском братстве считали человеком с железным телом и железной выдержкой.

К счастью, утром к ним поднялась четверка кубинских альпинистов, преодолевавших уже третью андскую вершину. Узнав, в чем дело, и увидев, в каком, состоянии родители, они почти силой вырвали из их рук тело девочки и спустились с ним в долину. Затем двое из них помогли спуститься ему и Оливейре. При этом оба кубинца опасались, как бы они не покончили жизнь самоубийством, поскольку имели все основания для таких опасений.

Амику они похоронили в горной долине, сразу за хребтом, открывающимся из окна их дома, рядом с могилой какого-то индейского вождя. Эта удивительной красоты долина время от времени снится Микейросу вот уже на протяжении четырех лет. И просыпается он после этих снов, как после ужасных видений.

— Почему ты молчишь, Оливейра? — спросил он теперь, чувствуя, что жена так и не уснула. — Страшновато?

— Нет, Мика.

Мика. Этим именем Оливейра называет его с того первого вечера, когда они познакомились. Она и дочку только потому назвала Амикой, что это имя было созвучно с именем мужа.

— С тобой мне никогда не страшно. Ты же знаешь… Бывают, конечно, минуты. Но я перебарываю себя.

Микейрос погладил ее волосы, поцеловал в щеку, а потом, совсем нежно, — как тогда, в ту их первую ночь в горах, — в уголки губ. Впрочем, он и любил ее так же нежно, как и в молодости. Почти так же. Хотя и боялся признаться в этом даже самому себе. Хотя что в этом странного? Оливейре ведь нет еще и сорока. И она все еще до сумасшествия красивая. Они ведь познакомились, когда ей только-только перевалило за двадцать, но уже тогда она была признанной альпинисткой, умудрившейся побывать даже на одном из семитысячников. Оливейра вырастала в альпинистской семье, и впервые отправилась в горы, как позже и дочь Амика, в двенадцать.