Дневниковые записи предназначались только для нее. Для публики она еще напишет что-нибудь, когда придет время сесть за мемуары.

Однажды она наткнулась на выходящих из его палаты офицеров воздушного флота. Оказалось, что это его сослуживцы, возвращавшиеся после отпуска в свою часть. Она разговорилась с ними, а когда зашла в палату к Шешелю, поняла, что встреча эта еще дальше прогнала болезнь.

Он действительно шел на поправку.

Гвардейцы, стоявшие по обе стороны от золотых дверей, толкнули их, как только Шешель подошел к ним. Двери открылись. Они были такими огромными и тяжелыми, что гвардейцы сами никогда не открыли бы их, даже навались они на двери своими мощными плечами. Наверное, в стенах были запрятаны механизмы, и гвардейцы, лишь прикоснувшись к дверям, включили эти механизмы.

Его встречала такая плотная стена магниевых вспышек, что он невольно зажмурился, хотел закрыть глаза ладонью, но удержался. Рука лишь вздрогнула и опять легла вдоль тела.

Его встречали овацией.

Он чуть стеснялся, оглядывался по сторонам, щедро раздаривая приклеенную на лицо улыбку всем, кто смотрел на него. Часть его сознания хотела затеряться в этой толпе, раствориться в ней.

Дамы в красивых платьях, отягощенные драгоценностями, представители дружественных стран, весь кабинет министров, почти все депутаты думы. Они стояли по обе стороны от прохода, по которому шел Шешель. Такие почести воздавались лишь императору, когда он всходил на престол.

Как переменчива жизнь!

Еще несколько минут назад он корчился от боли, валяясь на жестком деревянном полу, хватаясь за горло, но воздух с трудом поступал в легкие, как он ни старался вздохнуть поглубже. Он чувствовал жар, сушивший кожу на его лице, будто он лег возле камина или костра. Но, открыв глаза, огня он не увидел, вытянул руку, схватил что-то, зажал в ладони, а когда поднес ее к лицу и разжал — в ней ничего не оказалось. Потом он увидел на коже серые пылинки. Их тут же унес ветер, а когда они коснулись земли, то заклубился туман, стал подниматься к небесам, как при газовой атаке или дымовой завесе. Из него проступили очертания огромного дворца, шпилями проткнувшего небо. Туман отступал. Стала видна толпа, обступившая дворец. Люди что-то кричали. Вдруг Шешель понял, что это приветствуют его. Он и не заметил, как оказался на ногах, боль ушла, а под ним оказались уже не доски, а брусчатка, отполированная до блеска миллионами подошв.

Это были самые трудные тридцать метров в его жизни. С каждым шагом он ощущал, как ноги его становятся все тяжелее и тяжелее, будто к ним прицепляют гири и теперь они волокутся следом.