– Уж такой барон, такой барон, – мрачно хохотнул Ермаков, чем дальше, тем больше отчего-то злившийся.

– Я разночинец, милостивый государь, разночинец.

– Угу, – скептически буркнул в усы Ермаков.

– Господа, попрошу минуту тишины. – Полковник Голубинцев вышел на середину большой комнаты. – Слово для сообщения имеет наш друг из Берлина господин Зонненброк.

– Уважаемые господа, – сказал Зонненброк, когда аплодисменты (любит русская эмиграция аплодировать, спасу нет!) стихли и воцарилась напряженная тишина. – Мне поручено сообщить, что правительство великого фюрера готово оказать помощь вашим детям и братьям…

По комнате пошел шепот:

– Наконец-то! Вспомнили, слава Богу!

– Мы окажем вам помощь в сохранении знаний, в бережном отношении к традициям. Мы заинтересованы в том, чтобы профессора и офицеры могли переехать в Берлин. Чтобы помогли нам в создании сети учебных заведений для несчастных русских детей. Я приглашаю вас помочь детям, только детям и никому другому! Господа, запись во второй комнате.

В этот момент Макса кто-то дернул за полу пиджака. (Он был в штатском.) Макс обернулся. Сзади стоял Ермаков.

– Надо бы выйти. В туалет, – тихо сказал Абрам.

– Ну так идите, – ответил Макс.

Ермаков стал переминаться с ноги на ногу.

– Вместе надо бы сходить. Здесь рядом.

– Что за ерунда? – удивился Макс.

– Надо, – настойчиво повторил Ермаков.

43

В доме Голубинцева туалета не было. Ермаков повел Макса к общественной уборной на соседней улице. Здесь было страшно. Повернувшись лицом к высокому запачканному неизвестно чем окошку и спиной к двери, в которую Абрам пригласил войти Макса, стоял человек. В полутьме сортира Макс не узнал его.

– Вот, привел, – пробурчал Ермаков.

Человек повернулся.

– Родыгин! – ахнул Макс.