Ах, вот едва не стекает за рамку черно-белого снимка смородиновое варенье, которое намазывает себе на хлеб обжора-оператор. И в этом же кадре… Позвольте, неужели это… Да, господа, здесь можно наблюдать Зиночку Ведерникову, уставившуюся в камеру — вытаращила глаза и теребит ту же хрустальную сережку в том же слегка побаливающем ухе.

Ида охнула, увидев себя на снимке. Подошел официант — она взяла с подноса стеклянную розетку с икрой и ледяную стопку. Опрокинула водку в рот, заела икрой, а потом, оглянувшись вокруг, взяла на ложечку икру и икринка за икринкой стала замазывать на фотографии сначала свои сережки, а потом и лицо. Глупость, конечно! Скорее вытереть!

Она уже поднесла салфетку к терпеливому листу картона…

— Не трогайте! Блестящая идея! Позвольте, — к ней подскочил испанец, один из виновников сегодняшнего торжества — они еще не были представлены, — схватил ложечку и стал украшать икрой весь снимок. — Вы правы: создадим облако шика вокруг кинокамеры — вот так! — Он шлепал икру на фотографию и все больше распалялся. — Мясорубки производят котлеты, а кинокамеры производят шик! Запихните с одной стороны в нее блондинку, брюнета, три метра шелка, полкилограмма Луны, автомобильную шину и веер — и на выходе с другой стороны вы получите дивную любовную сцену!

Ида взглянула на юношу с сомнением — слишком много эмоций, слишком много…

Повернулась и ушла, не дожидаясь окончания его представления.

А к Дали уже подскочила его загорелая свита и радостно заулюлюкала.

Он посмотрел Иде вслед. Где? Где он видел эти глаза, хладнокровные и равнодушные? Видел и, кажется, обожал. На картине? Во сне? В чужой фильме? Где?

В зале раздалось несколько вежливых хлопков — пора было начинать.

Дали и Бунюэль, человек с глазами, которым место, кажется, на лицах двух разных людей, поднялись на сцену. Обходительно начали приветствия, поклоны, была высказана благодарность устроителям.

— А теперь нашу фильму представит одна из звезд европейского кинематографа, перед которой мы преклоняемся. Она и будет вести нашу церемонию, — произнесли они хором.

Зала вежливо зааплодировала.

Свет притушили, всколыхнулся занавес, по нему заскользил кружок света, бархатные полы распахнулись, и на сцену вышел осел. Оскалился, покрутил шеей и двинулся прямо к микрофону. Дрессировщика Бунюэль спрятал в ложу, наполовину закрытую тяжелым бархатом, и он виден был только своему питомцу. Тот с достоинством выполнял все задуманные пассы: проблеял «приветственную речь» и поклонился наглой мордой направо и налево.

В зале царило молчание. Ни звука. Дамы чуть выше подняли подбородки. У джентльменов побелели от напряжения костяшки скрещенных холеных пальцев.