– Ты называешь себя Божьей Девой! Вспомни тех детей, что привозили к тебе в Мелен! Вспомни и попробуй запрети мне его убить!

«Называешь себя…»! Эти слова прозвучали для Жанны пощечиной.

В смятении она отступила, давя в себе приступы тошноты. Солдат буквально разорвал горло бургундцу и, швырнув его тело на кучу других, осмотрелся в поисках следующей жертвы. Больше к Жанне он не повернулся. А она, закрыв лицо руками, упала на землю, на колени.

Призрачные надежды последних месяцев, что Дева ещё нужна своей Франции, рухнули в один момент. Кеннеди и Фуко, словно понимая её состояние, кое-как подняли девушку и уговорили сесть на коня, но вряд ли сама Жанна понимала в тот момент, что встаёт, двигается, ставит ногу в стремя и поднимает себя в седло. Она, словно слепая, потянула поводья, чтобы ехать в Ланьи, куда уже двигались уставшие солдаты, при этом взор её, как будто проник за пелену этого мира, то ли прозревая, то ли окончательно теряя чёткие границы.

Разрозненно и молчаливо тянулась по дороге вереница людей – все только что ставшие убийцами убийц. И Жанна вдруг поняла, что отныне выбор, который ей предоставлен, более похож на тупик… Теперь, чтобы её сердце не разорвалось, оно должно либо принять такую же солдатскую жестокость, либо окаменеть в совершенном бесчувствии.

В этой последней бойне, где была еле-еле одержана победа всего лишь над отрядом разбойников, ничто не напоминало вдохновение первых побед и лёгкость бескровного похода по Луаре. Но здесь было то подлинное, что и представляла собой война – люди, сошедшиеся лицом к лицу может быть первый раз в жизни, убивали друг друга, как заклятые враги, ради вражды не своей, но по своей же, человечьей и дикой потребности убивать! Тот солдат, которого она не смогла остановить, оправдывал жестокость расправы горем каких-то других семей, ему, скорей всего, незнакомых. И дело тут было не в том, причинил ли, действительно, горе тот человек, которого он убил, или какой-то другой. Дело в НЕМИЛОСЕРДИИ. В том, что при виде чужой беды, солдат ощутил в себе только злобу и жестокость, ничего не дающие тем, кто пострадал, но зато дающие ему самому право убивать! А что бы он сделал, приди к нему та же семья, но страдающая от голода и холода? Бросился бы с тем же рвением помогать, или оставил без внимания, потому что чужая беда для него лишь повод почувствовать себя свободным для убийства?…

«А сама-то я была милосердной, когда звала и звала сражаться? – подумала вдруг Жанна, едва не жмурясь от замелькавших перед глазами воспоминаний обо всех пройденных боях. – Разве предложила королю другой путь для спасения страны, когда говорила с ним от имени Господа, посланницей которого назвалась?! Да, англичан надо было остановить, как и этих разбойников-бургундцев, но так ли? Такой ли ценой?! И разве могу я называться Девой Божьей, если первая Его заповедь „Не убей“, а убито уже так много!.. Разве я заставила целое войско уйти без единого выстрела?! Нет!.. Клод… Вот она бы смогла… Но её всё время прятали за моей спиной, дескать, время ещё не пришло. И сейчас прячут… И хорошо, что прячут, потому что время уже прошло, и для меня, и для неё… Был шанс, когда всё только начиналось, а когда закончилось, никто и не заметил. И всё стало, как было, потому что жестокими людям быть привычней и проще…»