Огюст вздохнул и, не выпуская из руки пустой стакан, ожесточенно потер лоб запястьем.

— Но ведь день святого Варфоломея — двадцать четвертое!

— Да в том-то и дело, что нет! Это «Ночь» началась двадцать четвертого, в канун дня святого Варфоломея, который на самом деле — двадцать пятого!

Огюст вытаращил глаза.

— Что за ересь?! Не может быть такого!

Я вздохнул, начиная злиться.

— Послушай, Огюст уж насчет ереси поверь на слово! Кто из нас, черт возьми, католик?! Уж в этой жизни тебя эти святые точно никогда не интересовали!

Огюст поколебался.

— Я очень надеюсь на то, что ты меня просто не обманываешь… из каких-нибудь там психологических соображений…

— Нет. К тому же, к твоему сведению, все церковные праздники начинают праздноваться с ночи, когда заходит солнце, «с первой звезды». А потом — именно эта ночь все и спутает. Она будет так известна, что двадцать четвертое припишут именно самому святому Варфоломею. Но это ошибка, каких полно. Только пока не сунешься куда-то всерьез, это ни для кого не имеет такого уж значения.

Огюст долго пристально смотрел на меня, потом медленно кивнул.

— И все-таки, завтра я буду там. И останусь там до тех пор, пока его не перевезут.

— Хорошо, — согласился отец и, отойдя от окна, сделал мне знак рукой. Мы вышли из комнаты.

— Но если ты все-таки ошибаешься, это будет на твоей совести, — шепнул он мне за дверью.

И хоть я понимал, что это почти шутка, меня охватила неуверенность.

Бывает иногда, что призраки кажутся весомее реальности. А прошлое вдруг начинает казаться не менее важным, чем настоящее. Даже то, которого, может быть, не было. Но что бы еще мог значить сон о взятии Иерусалима в первом крестовом походе? Почему лица убитых — мною — в этом сне, впечатались в сознание ярче и реальнее тех, что были в моей настоящей жизни? А ведь они были, хоть это порой было как-то странно сознавать. Не под каждым углом зрения я мог сам себе все объяснить. Но ведь иначе и не бывает. Бывает лишь иллюзия того, что бывает как-то иначе. И все же обычно мы не любим об этом думать, все чужие смерти, это то же самое, что собственная, только в рассрочку. Может, потому во сне все и кажется таким ярким, ведь по утверждениям некоторых нерожденных психоаналитиков, все персонажи сна — это мы сами.

Но может быть, это действительно только память, реальная как кровь на копытах и на конской гриве, о которую вытерли меч — и шут с ними, со всеми нерожденными психоаналитиками. Думать о них было не время. Было уже двадцать третье августа. И вряд ли оно будет походить на затишье перед бурей.