— Очень советую вам все же быть этой ночью настороже, — еще раз настойчиво подтвердил я Роли.

— Разумеется, что за вопрос! — ответил тот. — Что-то у вас тут становится слишком уж любопытно. Что это все-таки было?

— Извините, — уклонился я дипломатично, — еще сам не все знаю. Но обещаю, что как-нибудь расскажу.

— Если останетесь в живых, — негромко сказал Сидни. В глазах его горело очень странное сдержанное любопытство. Любопытство наблюдателя, не преисполненного ни чрезмерного беспокойства, ни оптимизма.

— Разумеется…

— Постойте… — Сидни вдруг мягко, но как-то уверенно ухватив меня за рукав. — Будьте осторожны. Я едва ли могу считать себя настоящим поэтом… — он пренебрежительно дернул светлыми и тонкими, как нить, усами, — но говорят, такие люди бывают чувствительны к тому, что может произойти. Вам может удаваться сегодня очень многое. Но будьте осторожны, удача оставляет нас внезапно. Пусть это произойдет… по крайней мере, не сегодня.

— Благодарю, — сказал я искренне. — Пусть и вас она не оставит.

Сидни кивнул, очень серьезно и корректно, будто в одном лишь кивке заключалось и некое философское умозаключение и военный салют, и мы с Огюстом расстались и с англичанами — в доме Уолсингема горели, и будут гореть до рассвета, сегодня все окна, и с адмиралом и его свитой. Возможно, адмиралу и было интересно, куда это собрался теперь его верный адъютант, но он ни о чем больше не спрашивал. Должно быть, именно таким образом он узнает быстрее, что именно теперь происходит в Париже, так что Огюста он отпустил без возражений. И мне даже показалось, что в его глазах, когда мы прощались, горел еле сдерживаемый боевой, почти мальчишеский азарт. По крайней мере, он точно знал, что мы не желаем ему зла. И ничуть не жаловался на сперва не слишком гладкую поездку. Впервые за несколько дней ему не было скучно.

Ночь все еще была тиха, теперь, когда снова не было ни хранителей, ни грохочущей по булыжникам кареты. Мы остались под звездами втроем — с Огюстом и Мишелем.

— Мы это сделали, — проговорил Огюст заворожено, будто не веря самому себе. — Мы это все-таки сделали. Это невозможно. Это что-то!.. Что-то невероятное! Мы изменили историю! Ведь правда!..

— Это еще не конец, Огюст!

Огюст шумно перевел дух.

— Конечно. Но я думал… — он бросил на меня странный взгляд, — что ты этого все-таки не сделаешь… Ведь ты… — он неуверенно замолчал.

— Что, ты все еще думаешь, что именно я застрелил Конде? — спросил я грубовато.

Огюст отрицательно покачал головой.

— Нет, но ты все-таки католик.

Мишель деликатно молчал, и вообще вел себя тише воды, ниже травы, будто не понимал ни слова из того, о чем мы говорили.