— Да отпустите же его! Смотрите, укачали, на ногах еле стоит, — едва ощутив себя в вертикальном положении я обвёл окружающих мутным взглядом и каким-то шестым чувством скорее угадал, нежели увидел, что говорил Киров. — Молодец Любимов! Знай наших!! Давай, соберись, народ слова твоего ждёт. Дай жару, чтоб буржуев до коликов пробрало!

— Что-то мне не хорошо, — промямлил я еле ворочая языком.

— Ладно, сам скажу, за мной не заржавеет, — легко согласился Сергей Миронович, — Э, э, дорогой, что-то ты заваливаешься. Не спи! Машину скорее, видите, устал человек!

До беговой дорожки, на которой остановился "Тур", я дошёл самостоятельно, упрямо повторяя про себя имя "Пересвет" в такт шагам. Нельзя свалиться, нельзя дать никакого повода наблюдающим за всем действом для малейших домыслов. Залез в салон лимузина, упал на сиденье и уже где-то далеко-далеко услышал сказанное Кировым тихо, только для меня.

— Ну, спасибо тебе, брат, проси теперь чего хочешь.

— Костина, рабочего с ЗИЛа, в комсомоле надо восстановить. Ванька его зовут… — брякнул я первое, что пришло в голову, и отключился.

Большие маневры

Большие маневры

Эпизод 1

Эпизод 1

Полина отчасти оказалась права. Пройдя "медные трубы", как показали последующие события, я уже мог не опасаться пересудов и нападок, но это не спасло меня от резкого изменения служебного положения. Так уж получилось, что, после того, как накачавшись "допингом" и накрутив себя морально, я совершил свой эпохальный бросок, отчего немцы даже попытались исключить метание молота из программы Олимпийских игр, я почувствовал резкое снижение жизненного тонуса. Попросту огромное перенапряжение сил не могло не сказаться на общем состоянии. Первые дни я вообще провёл в полусне-полубреду. Моё непосредственное начальство, отметив, что 22 июня на стадионе "Динамо" товарищ Любимов был несколько "не в себе", в приказном порядке отправило меня, вместе с семьёй, в месячный отпуск под присмотр врачей, заботливо изолировав от внешнего мира. Ни о каком санатории речи уже не шло, персональная дача в Крыму и её обслуга, которой было строжайше приказано не передавать мне никаких писем, газет, вообще никакой информации о внешнем мире. Только отдых и покой, ничего более.

После отбывания столь своеобразного ареста, восстановившись, я попал, если можно так выразиться, переиначив известную поговорку, с бала на корабль. Меня вызвали на парткомиссию при ЦК. То, чего я с тревогой ожидал почти год, наконец свершилось. Мне представлялось, что собрав и проанализировав результаты моей деятельности в свете политики партии, меня там будут просто линчевать, но всё оказалось гораздо прозаичнее и больше напоминало обычный экзамен, разве что билеты тянуть не предлагали. Группа товарищей, с абсолютно ничего не говорящими в свете моего послезнания фамилиями, зато под председательством самого Мехлиса, засыпала меня вопросами по теории коммунизма, истории партии, "житиям" и трудам ведущих теоретиков и практиков марксизма, очень быстро выявив, что я в этой области полный ноль. Мехлис, пожурив меня, занял совершенно неожиданную позицию, предложив мне месяц на устранение пробелов в знаниях.