Завтрак убогого изгнанника был сервирован с изысканной роскошью, а его повар — достоин Версаля. Запрещенное Пророком вино присутствовало во множестве сортов, свидетельствуя о столь же наплевательском отношении старого вояки к предписаниям его новой религии, как прежде — к заветам старой. Впрочем, не мне упрекать кого бы то ни было в чрезмерном вольнодумстве. Сам такой. И вообще, в наших с Клодом судьбах, невзирая на разность происхождения (он принадлежал к высшей французской знати, будучи в родстве с Бурбонами) парки выпряли почти параллельные нити. Оба честолюбивые и амбициозные, оба служили в армии Людовика Четырнадцатого и оба покинули ее со скандалом в одно и то же время, по одной и той же причине. Чином обошли. Правда, лейтенант Читтано метил всего лишь в капитаны, а Бонневаль уже был полковником и отчаянно рвался выше, — но в дальнейшей карьере мы выровнялись, преуспев на службе другим государям. Франция вообще склонна разбрасываться даровитыми людьми: один принц Евгений чего стоил.

Однако, тут присутствовал тонкий нюанс. И Евгений, и Бонневаль, оказавшись в тени, кою не проницали лучи благодеяний «короля-солнца», с легкостью перешли под знамена императора, прямого врага их бывшего отечества. Понятия о чести, свойственные высшей аристократии, сему не препятствуют. «Der edle Ritter» принц Савойский, или грязный предатель, — никто и вопросом-то таким не задавался! По статусу, подобные люди вправе самостоятельно решать, какому монарху отдать свою шпагу (или никакому, ежели не будет охоты к воинской службе). Конечно, речь о христианских властителях: с турецким султаном старина Клод лишку хватил.

В общем, природным аристократам весь мир — отечество. Я же, выйдя из более низкого круга, так и не сумел в достаточной мере проникнуться столь вольными взглядами. В бедных кварталах Венеции, где прошло мое детство, ребячьи шайки вечно враждовали между собою; но если кто-то, съехав с родителями на соседнюю улицу, назавтра пришел бы с новой компанией бить старых друзей… Такой перебежчик упал бы в общем мнении на самое дно. Наверно, нечто от сих представлений о допустимом и недопустимом на всю жизнь в душе и застряло. Иначе зачем бы, дезертировав из французской армии, ехать куда-то к черту на рога в поисках нейтрального государя?!

И вот теперь, в разговоре всесильного паши с убогим пленником, сквозь бахвальство и самоуверенность, от века присущие Бонневалю, проскальзывало временами некое желание оправдаться. Ну, как бы, индульгенцию от собеседника получить. Не даром: купить, разумеется, — а дружелюбие и хлебосольство входят в оплату. По мере того, как пустели винные бутылки, эта линия проступала все более явно.