Наш генералиссимус умирал.
— Вы хоть знаете, что такое дормез? — опять отвлекся от своего романа Павел Петрович. — Дормез, — наставительно продолжил он, не дождавшись моего ответа, — большая дорожная карета. В ней можно было даже спать. Потому и везли Александра Васильевича в нем на перине. Столь он был слаб и немощен. Но с чего это вдруг он так тяжко захворал? Ведь и полгода не прошло, как он со своими чудо-богатырями горным козлом по Альпам скакал! Французскому маршалу Массене все бока его забодал. Да что полгода! — продолжил он все больше и больше одушевляясь (лестно ему, видно было, подлецу, надо мной да и над нашим Александром Васильевичем поиздеваться). — За неделю до этого он в Берлине с немецкими принцессами в жмурки превесело играл, в запуски бегал — не догнать!
— Не любили вы его, — возмутился я. — Завидовали!
— Да, не любил. С какой стати мне его любить? Но не завидовал. И попрошу впредь, — вдруг вышел из себя Павел Петрович, — меня не перебивать! — И продолжил как ни в чем не бывало: — Так почему занемог?.. Не знаете! — добавил победно и снизошел, так сказать, до меня, неуча: — Много причин было. И думаю, наиглавнейшая — письмо, которое он от государя получил. Сейчас я вам его прочту. И замечу, подлинник. А то в этом романе столько фальшивок шельмецы наши насочиняли, что хоть святых выноси. Так вот что написал государь ему. Ему, который увенчанный славой Швейцарского похода, взлетел на высоту почти императорскую!
Господин генералиссимус, князь Италийский, граф Суворов-Рымнинский! Дошло до сведения Моего, что во время командования вами войсками Моими за границей, имели вы при себе генерала, коего называли дежурным, вопреки всех Моих установлений и Высочайшего Устава; то и, удивляясь оному, повелеваю вам уведомить Меня, что вас понудило сие сделать. Павел.