Если только позволяли обстоятельства, адмирал Ллойд непременно старался пронаблюдать за посадкой "крыла" на палубу флагмана, — вот так, по старинке, стоя на палубе возле самого "острова", прикрывшись рукой если не от солнца, то от нестерпимо-ясного неба, — и чуть прищурившись. Помимо всего прочего, привычка эта шла на пользу делу, поскольку явно дисциплинировала пилотов, заставляя их быть "и еще более" тщательными при посадке, а палубную команду — выполнять взлетно-посадочные операции не то, что сноровисто, а прямо-таки молодцевато, лихо, с особым размашистым шиком классных профессионалов. В этот день все обстояло особенно благополучно, и на палубу, виртуозно зацепив трос не какого-то там, а именно третьего финишера, уже опустился последний "томкет".

— Э, э, кто это, что за черт, куда?!!

Впоследствии адмирал так и не выяснил, произносил ли кто-нибудь в действительности эти заполошные, но удивительно точно отражающие суть момента слова, или же они каким-то образом сами собой родились из сути ситуации, как мыши — в грязном белье, потому что в этот чувствительный момент, когда все аппараты благополучно вернулись, и осталось только откатить поближе к подъемникам последний из них, да обработать остатние несколько машин, и вот-вот начнет спадать в высшей степени организованная горячка посадочных операций, в этот интимный миг появился ОН. Разумеется, это было не так, но только буквально всем, находившимся в тот момент на палубе "Т. Джефферсона" впоследствии вспоминалось, что он налетел бесшумно. Он скользил, как по невидимым рельсам, накатанным в этот день десятками "томкетов" и "интрудеров", но, в отличие от них, по мере приближения начал кабрировать. Острый, хищно приподнятый, как голова разъяренной кобры с раздутым капюшоном, нос неизвестного самолета задирался все выше, так, что последние десятки метров, отделявших его от среза кормы, он проскользил, буквально стоя на хвосте, а ближе к середине корабля завалился и еще больше, так, что его шиферно-серое брюхо образовало с палубой авианосца тупой угол, на какой-то бредовый миг зависнув в неустойчивом равновесии в каких-то шестидесяти метрах над палубой, над "томкетом", который еще не успели откатить, над застывшими в мгновенном потрясении людьми на палубе.

Для Ричарда Ллойда, — и не для него одного, — время вдруг разом замедлило бег, сделав считанные мгновения долгими-долгими. Поистине достойно удивления, сколько мельчайших подробностей успевает воспринять и зафиксировать мозг, когда бывает вот так, и мгновения растягиваются, как растягивается липкими сосульками тягучий мед. Еще на подлете к гигантскому кораблю неизвестная машина распахнула черный провал люка, а когда, зависнув в противоестественной стойке на хвосте, она затормозилась, оттуда, как внутренности из вспоротого рыбьего брюха, тяжелым водопадом вывалилась, выплеснулась на палубу перепутанная в множестве клубков, струистая темная масса и — разлилась широким, упругим потоком во всю ширь плавучего аэродрома, до самого носа. Еще до этого, глядя в черную пустоту раззявленного люка, когда до глубины души, до самых кончиков нервов пронизало чувство абсолютной беззащитности перед лицом чужой недоброй воли, как у распятого на пыточном столе, как у насекомого, приколотого булавочкой к картонке, адмирал закрыл глаза, ожидая, как прямо сейчас перед ним с грохотом взметнется до неба стена дымного пламени, и он перестанет — быть, но глаза закрывались медленно-медленно, мгновение ока все длилось и длилось, а самолет все продолжал тяжеловесно зависать над кораблем. Так, что он успел разглядеть и совершенно гладкую, без малейшего следа видимых швов обшивку, острые, треугольные плавники по сторонам хищной острой морды, особый, змеиный изгиб фюзеляжа и черные, круглые дыры сопел, как два пушечных жерла, как две пустых глазницы гигантского черепа, глядящих прямо в его лицо.