— Ваши действия, Дмитрий Геннадьевич? — Перебил его монолог Керст. Вы же у нас человек государственный. Можно сказать — недреманное око социалистического государства. Доложили уже Куда Следует?

— А КУДА — следует? — Горько усмехнулся Гаряев. — Вот вы меня перебили, а, в соответствии с той же шизофрелогикой, получается, что — кому мне докладывать-то? Может, вы, Петр Карлович, подскажете? Дмитрию Филипповичу? И о чем будет доклад, а, главное, — что он предпримет? У него даже службы соответствующей нет, поскольку подключить ГРУ к разборкам такого рода внутри страны он просто не имеет права: это очень быстро выльется в большую заваруху с Комитетом и милицией, а главное, — они же ведь из официально изложенных соображений секретности тоже будут искать то — не знаю, — что, и это же самое "не знаю, — что" — пресекать. Искать так, чтобы не найти, а паче того — найти, но так, чтобы вроде как и не нашли. Дядя Юра — тот помо-ожет! Тот сделает. Вот только мне категорически запрещено ставить его в известность, а ему — категорически запрещено вмешиваться в это дело. Понимаете? Все в конечном итоге опять замыкается на нас. Так что, навроде того Людовика, только я могу с полным основанием сказать: государство — это Я.

— И какой же выход вы нашли из этого безвыходного положения?

— А — надо найти и представить. Чтобы докладывать по факту предпринятых адекватных мер. Точнее, — мер, которые выглядят адекватными, потому что мер адекватных по-настоящему попросту не существует.

— Нет, дорогой. Что мы будем делать — известно. Ты скажи — что ТЫ собираешься делать, чтоб мы этого не делали?

— Ну, не знаю… Смотря чего вы хотите. Бабки, товар, чистоган.

— Этого мало дорогой, — ласково проговорил Орест Осокорь, чернявый, как еврей, зоологический антисемит родом из-под Черновцов, сын и внук бандеровцев, имевший базой Бугуруслан, — совсем мало. Хуже, — это просто-напросто не то, и ты это знаешь. Все это у нас у самих есть, не меньше твоего, — вот только дела этим никак не поправишь.

— Не знаю. Чего ж теперь делать, если уж так получилось? Назад-то не вернешь.

— Так ведь, мил человек, — подключился к разговору Шар, доставленный на толковище прямо с зоны, где он досиживал свой плевый срок по невнятной, неочевидной, нелепой статье, поскольку статьи нужной законодательством просто не предусматривалось, — и голову назад не пришьешь. Ежели ее, к примеру, оторвать.

Если захотят, то оторвут, это он отлично осознавал. Это — не дележка какая-нибудь, не столкновение интересов с одной-двумя группами, когда всех членов "семьи" можно попросту мобилизовать, а уж дальше — на войне, как на войне, и его шансы на своей территории выглядели бы явно предпочтительными: он был неправ, он провинился перед всеми, в том числе и перед своими, так что свои если и вступятся, то не все и без усердия, зато воевать придется со всем Западом, со всем Уралом и с частью сибирских семей. Но марку следовало держать во всяком случае.