— Эй, молодежь, чего набычились, — голос у самого крупного из четверки дедов был под стать сложению, как медвежий рев, — кулаки чешутся? Хорошее дело. Но токмо не сегодня. Вот мы ж с ним, — он чуть приобнял одетого в темный блескучий халат сухонького узкоглазого старичка с козлиной бородкой, — не деремся. Хотя могли бы. Завтра на игрищах удаль покажете, понятно?

— Засем драца? — Подтвердил сухонький старичок, выбравшись у него из подмышки. — Совсем худое дело, тьфу!

И, в подтверждение своих слов, он, сморщившись, с ожесточением плюнул.

— И это, — вступил в разговор третий, с подбритыми висками и усатый, белевший в сумраке рубахой, — всем другим то ж гуторьте: договор. Вот как начнет дело доходить до горячего, так и скажете: договор мол.

— Ну и что? — Проговорил из тени дерева кто-то почти невидимый. — Кто слушать-то будет?

— А вот хоть ты послушай. Послушай, и попробуй как это, — не бояться других и самому не быть вероломным. Хоть раз в году.

— Да нам что, мы — пожалуйста, — раздался еще один уклончивый голос, — но только чего они…

— Договоритесь, — и потом выясните, чего они. Ибо сказано: нечестив тот, кто рушит пир, а рушащий договор не стоит разговора с ним.

— Вы слушайте батюшку, — прогудел огромный старик, — он у нас не чета другим-прочим…

— Ладно, — проговорили в тени, — до другого раза отложим, попробуем. А пока будем считать, что этого разговора не было.

Хотя отдельные исключения, понятное дело, бывали.

Дорожники совершили невозможное, и осеннее солнышко, выкатившись из-за горизонта, осветило ласковым, теплым, но все-таки неуловимо усталым, осенним светом новехонькую, — и существенно расширенную, — мостовую, а какая-то сволочь на временном радиоузле то ли расчувствовавшись, то ли по глупости, то ли и впрямь с неким умыслом врубило со всей мочи: "Утро красит нежным цветом…" — и это некоторое время терпели, но потом мотив оборвался гнусным визгом, и действо началось.

Первыми на площадь перед трибунами вырвалась молодежь на мотоциклах. Сначала раздался глухой вой и мрачный звон, а потом показались они. Люди, которые садились в седло года в четыре, если не в три, получая многочисленные подзатыльники от отцов и старших братьев, что не оказывало на них особенного действия. В разноцветных куртках и шлемах, угрожающе склонившись вперед, с лицами, укрытыми под глухими очками, они проносились по площади, как конные сотни орды Чингис-хана, плотными стаями машин по тридцать, слитно, чуть ли ни локоть к локтю, неразрывно держа строй, напоминающий летящую птицу, либо же серп выпуклостью вперед. И — исчезали, будто видение. Череда их была долгой, но когда вдали растаяла последняя из стремительных машин, на площадь вступили основные силы. С глухим, всепроникающим гулом покатились бесконечные колонны тракторов, и земля дрожала мелкой дрожью под непомерным грузом техники. Они двигались, понятно, без идеальной четкости строя, но и, тем более, не наезжая друг на друга, потому что народ тут собрался в высшей степени привычный, куда там армейским водителям мирного времени. Конец колонны терялся в дали, но когда она, наконец, кончилась, за тракторами под громовое шипение и свист последовали еще более многочисленные грузовики, специально ради праздника отмытые, вычищенные и битком набитые приодевшимся народом. Время от времени поток машин прерывался и перед трибунами проходили отчаянно блеющие, мычащие, ржущие стада, табуны и отары породистого скота, и до собравшихся доносился крепкий запах навоза. Следом шла шеренга устройств для уборки улицы, и снова тянулись бесконечные вереницы тракторов и еще грузовики, а конца колонне техники не было видно, от нее ощутимо тянуло ровным, устойчивым теплом, как от нагретых камней. По в такт открываемым ртам было видно, что в иных из грузовиков пытаются петь хором, — под жесты стихийного дирижера или просто так, — но, понятное дело, до трибун не долетало ни звука. Вопрос еще, слышали ли себя сами певцы.