Полчаса спустя обе поредевшие колонны двинулись в обратный путь.

Кирилл молчал всю дорогу, а на стоянке к нему подошли старые солдаты Иванова — Букеев, Рудак, Котов, Акимов, Коренев, Сорока.

Их суровые скуластые лица были и скорбны, и гневны.

Они заговорили разом, но Авинов остановил их:

— Говори ты, Сорока.

— Так что нельзя, — выдохнул подпрапорщик. Было заметно, как он судорожно сжимал зубы, унимая скупые мужицкие слёзы, а жгучая влага всё одно текла по обветренным, рябым от оспин щекам солдата. — Так что робята не хочут капитана тут оставлять. Этта, чтоб над ем красножопые поругались. Робята не хочут никак. Этта сами уходим, а его оставлять, как же такое…

— Хорошо, Сорока, я понял. Мы ещё не сегодня уходим, но… Что же, везти гроб с собой? Следует похоронить капитана хотя бы в поле.

На скулах у Сороки задвигалась жёсткая кожа.

— Разрешите доложить, господин подполковник, — проговорил он угрюмо, — как остановимся крепко, так и схороним с почестью. Разрешите…

— Разрешаю, Сорока.

Поздно вечером на бывшей гари, сплошь уже зазеленевшей травою, разожгли три больших костра.

Дежурные как бы не с час подбрасывали хворост, и вот донёсся басовитый гул моторов.

Как мотыльки на огонь, подлетели и сели, один за другим, оба С-31. Подкатились ближе к лесу, развернулись и заглушили моторы.

Авинов приблизился, из темноты окликнув:

— Бацулин? Еретнов?

— Так точно, господин подполковник!

Кирилл включил фонарик и отдал команду:

— Аэропланы замаскировать!

Взвод дроздовцев унтера Котова живо нарубил молодых ёлочек, аккуратно укрыв аппараты.