– Глаза орлиные глядели, – первым мне пришел в голову деньрожденьский разговор, – куда-то в сердца глубину… Он мне сказал… На той неделе…

– …я возвращаюсь… на войну93…

Голос оставался столь же слаб, но что-то изменилось. Исчезло, я ощущала это всеми струнками, чувство, будто Роман говорит издалека.

– С военных птиц ширококрылых

Мы будем молнии метать…

– Пусть я ходить …уже… не в силах…

Зато могу… еще… летать…

– Очень хорошо. Так что же, доктор? Что показывают высокоумные приборы?

– Показания выравниваются… – хрипло выдохнул Синицын. – Уже выровнялись… Думаю, теперь можно дать ему отдохнуть. Теперь это восстановит силы.

– А он не… – Я побоялась договорить.

– Опасности погружения в кому больше нет. – Врач меня, разумеется, понял.

– А теперь спи, мышь. Ночь же на дворе. – Наташа бережно выпустила руки Романа, правую, ту, в локоть которой не уходила игла, поднесла к лицу и поцеловала в середину ладони, как целуют детей. Тихо поднялась со стула. – Все будет хорошо. Спи.

– Не понимаю… – Синицын отер взмокшее лицо платком. – Что вы сделали? Что вы сделали и как?

– Если можно… доктор… немножко нашатырного спирта. – Наташа схватилась рукой за поручень медицинской каталки.

Но стекло уже хрустело – в руках сестры Елизаветы, моментально извлекшей ампулу из своей монашеской сумочки-кармана. Едкий запах не показался лишним и мне.

– Ах… – Наташа с жадностью поднесла стекляшку к лицу – в обеих ладонях, словно пила из них воду. – Благодарю.

Мы покинули палату: Ник, я, Наташа, сестра Елизавета, хирурги. Сестра, чье место занимала Наташа, вернулась к изголовью Романа.