— Чего, Граф? — наклонился Шматов, как только Лиховцев отошел, громыхая своей деревяшкой.

— Говори…

— Ладно все прошло, — поспешил он успокоить Дмитрия, сообразивший, о чем тот спрашивает. — Все шито-крыто. Жандарм, правда, приходил, дознавался, да мы ему: — Знать не знаем, ведать не ведаем. Нашли, де, пораненным, у порванных проводов телеграфных, а кто и почему, бог весть!

— Поверил?

— А кто его знает, ирода. Должно, поверил…

— Про провода сам придумал?

— Да где мне! Северьян велел так говорить.

— Галеев?

— Ну да, он в карауле старшим был да увидал, как мы тебя тащим, вот и надоумил.

— Ишь ты.

— Ага, а еще сам пошел с Анохиным и провода оборвал, да истоптали там сапогами, будто невесть что творилось. Кровью еще набрызгали. Все чин чином.

— Офигеть!

— Ладно, побег я, — заторопился Федор. — Ты поправляйся скорее.

Как это ни странно, но в тот день жандармы так и не появились. Не пришли они и на следующий день, так что Дмитрий стал уже успокаиваться, решив что «голубые мундиры» удовольствовались версией о порче проводов и не стали копать дальше. Однако на третий день в палату вошли два офицера, в одном из которых Будищев узнал Вельбицкого, а во втором — местного поручика Васильева, частенько заходившего на станцию для проверки журналов.

— Здравия желаю вашим благородиям, — тихо поприветствовал он их.

— Здравствуй, братец, — ласково начал штабс-капитан. — Как поживаешь?

— Как в Польше, — слабо улыбнулся унтер и, увидев недоумение на лицах офицеров, пояснил: — У кого больше, тот и пан.

— А ты не меняешься, — хохотнул жандарм. — Все такой же балагур!

— Поздно уже меняться.