Стены домов, заборы и афишные доски испещрены бесчисленными распоряжениями и приказами оккупационных властей. Они требуют от населения немедленной сдачи оружия, радиоприемников, боеприпасов и всевозможного государственного имущества. В глазах рябит от жирно намалеванных черным слов: «Расстрел!», «Расстрел!», «Расстрел!». Расстрел за все: за хождение по улицам во внеурочное время, за любое сопротивление «доблестным» германским войскам, за укрывательство и поддержку командиров и комиссаров Красной Армии, коммунистов и партийных работников, евреев; расстрел за малейшее отступление от правил навязанного силой оружия «нового порядка»… И этот язык автоматов и виселиц — единственный, на котором озверевший от крови национал-социалистский режим пытается разговаривать с населением вероломно захваченных городов и сел Советской страны!

В редкие минуты затишья, когда одна из колонн стальных зловонных чудовищ покидает Бобруйск, а новая еще только вступает на его улицы, в установившемся безмолвии слышится порой усталое шарканье сотен ног по мостовым. Длинная вереница оборванных, с запекшейся кровью на ранах, голодных людей уныло бредет от западных окраин к центру города. Пленные… Словно удары бичом — резкие, отрывистые выкрики конвоиров, гортанные слова команд. Огромные, рвущиеся с поводков овчарки то и дело бросаются на измученных, обессиленных людей.

Они идут молча. В страшной колонне не слышно ни единого стона, возгласа. И оттого картина становится еще ужасней: люди обречены и эта обреченность понятна им гораздо лучше, чем кому бы то ни было. Наиболее крепкие, то, кому каким-то чудом удалось сохранить, сберечь до этого дня остатки сил, низко сгибаются, поддерживая своих вконец ослабевших, раненых и больных товарищей, готовых вот-вот упасть. А падать ни в коем случае нельзя. Десятки бездыханных и холодных тел навсегда застыли в придорожных рвах. Короткая, в упор, автоматная очередь и — конец…

Колонна медленно приближается к центральным кварталам. Настороженно, с болью и состраданием смотрят из-за чуть раздвинутых занавесок жители на это страшное шествие.

Проходит минута-две, и на тротуарах, робко прижимаясь к степам домов, появляются женщины, девушки. У них в руках скудная еда, которой еще живы их семьи: ломтики ржаного хлеба, картофелины, крошечные кусочки сала, яблоки. С опаской поглядывая на рычащих овчарок, горожанки не сразу решаются подойти к пленным, молча стоят поодаль. Но вот наконец одна из женщин несмело приближается к колонне и протягивает кусок хлеба. Чьи-то руки хватают его: «Спасибо, мать!» И тотчас же, словно по сигналу, другие женщины бросаются вперед, к пленным, торопливо передавая им свою нехитрую еду.