Их много, очень много, этих имен, принадлежащих живым и тем, кого уже давно нет рядом с нами…

Передо мной несколько старых, пожелтевших от времени, еще довоенных фотографий. С неровной поверхности бумаги, местами затертой, в изломах, немного торжественно и строго смотрят на меня из далеких сороковых ставшие бесконечно дорогими и близкими лица бобруйских подпольщиц: Лидии Островской и Марии Масюк, Александры Вержбицкой и Нины Гриневич, Марии Саватеевой и Марфы Миловой…

Их судьбы и стремления, такие разные и непохожие друг на друга, удивительно быстро сблизили и объединили суровые испытания, ворвавшиеся лавиной огня и горя в жизнь огромней страны, в жизнь каждого из нас. Едиными стали их чаяния, надежды, поступки. И в этом единстве, духовном, непоколебимом единстве идей и помыслов заключалась их нерушимая вера в торжество дела коммунизма, в близкую победу над общим ненавистным врагом, вера, с которой они шли на подвиг и смерть.

* * *

…На седьмой день войны наш СБ, возвращавшийся после выполнения боевого задания на базу, был неожиданно атакован группой вражеских истребителей и после неравного воздушного боя, с изрешеченными плоскостями, почти полностью потеряв управление, совершил вынужденную посадку в нескольких десятках километров южнее Минска. Она была далеко не мягкой, эта посадка. Оглушенный, я очнулся лишь в тот момент, когда незнакомые люди вытаскивали меня из кабины.

Невдалеке, тихо постреливая мотором на холостом ходу, стояла вся пропыленная, старенькая полуторка.

Меня бережно перенесли и уложили на траву, и только там, еще не до конца придя в себя, я отчетливо понял, что ранен. Левая нога, пробитая в нескольких местах пулями, была залита кровью. Резкой, нестерпимой болью отзывалось в ней любое, даже осторожное движение.

Один из мужчин, лет сорока на вид, сокрушенно качая головой, туго перетянул мою раненую ногу чуть выше колена и, ободряюще подмигнув, произнес:

— Вот так, хлопчик, вернее будет!

Фыркнув раз-другой мотором, грузовичок медленно, словно нехотя, тронулся с места, и я, лежа без движения в его тряском и скрипучем кузове, стараясь не думать о мучительной, то затихающей, то вновь приходящей боли, на время забылся…

Уже много позже, мысленно возвращаясь ко всему пережитому в тот далекий июньский день, я особенно остро и реально почувствовал, насколько неожиданной, серьезной и значительной оказалась глубокая перемена, произошедшая тогда в моей судьбе.

Разве мог я предполагать, что именно отсюда, с этого ничем, казалось, не примечательного места, от распластанного среди поля, с погнутыми от удара лопастями винтов бомбардировщика, начнется мой долгий и нелегкий путь в ряды бобруйских подпольщиков, а несколько позже и партизан? Как я мог знать, что земля Белоруссии, ее замечательные, сердечные люди станут вскоре для меня такими родными и близкими и что моя короткая, не успевшая даже сложиться летная биография на этом окончательно и бесповоротно оборвется?..