По заключении перемирия войско расположилось вокруг Гамлекарлеби, по селениям, в тыл до самого Нюкарлеби. Нашему эскадрону были отведены для квартир две порядочные деревушки, всего домов двенадцать, верстах в пятнадцати от Гамлекарлеби. Домы, как во всей береговой Остерботнии, были хорошие, и крестьяне зажиточные, хотя и полуразоренные войною, не грабежом, но реквизициями, т. е. безденежными поставками провианта и фуража для шведов и русских. Новая жатва помогла нам. Лошади наши имели, по крайней мере, вдоволь сена, а люди кашу, овощи и молоко. Офицеры запасались предметами роскоши из города, куда мы ездили почти через день, и все время проводили в трактире, который содержал некто г. Перльберг. К нему перешли почти все офицерские деньги корпуса графа Каменского и главной квартиры, которая перенесена из Або в Гамлекарлеби на другой день после нашего вступления в этот город, именно 12 сентября.

Не постигаю, как Перльберг успевал удовлетворять все потребности множества офицеров, толпившихся день и ночь в его трактире! Столы накрыты были не только в комнатах, но и на чердаке, в сарае, в чуланах. Огромные котлы не сходили с огня, и в трех кухнях (две из них были в соседних домах) беспрестанно варили, пекли и жарили. Пунш приготовляли в ведрах. В двух комнатах играли беспрерывно, день и ночь, в банк. Шум в трактире был ужасный от говора, хохота, а иногда и пенья! Около дюжины ловких, вертлявых хорошеньких шведочек прислуживали нам с величайшим искусством и проворством, не хуже парижских прислужников (garcons), а буфетом управляла дочь хозяина, молодая прекрасная девица, в которую были влюблены все… Она вела себя чрезвычайно скромно, благородно и возбуждала к себе уважение, однако ж не избегнула неприятного приключения.

Явился новый Парис для этой прекрасной Елены[1546] – наш старый проказник Драголевский – и, вспомнив времена Костюшки и польских конфедераций, вздумал похитить красавицу по праву завоевания[1547]. Он приготовил повозку, запряженную парою лихих коней, улучил время ночью, когда красавица вышла в свою маленькую комнату, схватил ее в охапку, обвернул шинелью и понес под мышкой из трактира, как цыпленка. Девушка стала кричать из всех сил (об этом не подумал прежде новый Парис), и все офицеры сбежались, чтоб освободить прелестную пленницу из когтей коршуна. Но Драголевский одной рукой держал свою добычу, а другой обнажил саблю, закричав грозным голосом: «Прочь, пехота!» Не предвидя никакой опасности от вооружения полусотни человек, главнокомандующий позволил городской гвардии (вооруженным гражданам) содержать в городе ночные патрули вместе с нашими караулами для большего порядка. В это самое время гражданский патруль проходил мимо трактира и, услышав крики и вопли, вбежал на двор. Граждане, видя свою землячку в руках страшного усача, бросились на него, но наш Драголевский разогнал их, сделав несколько мулинетов (крестовое движение) саблей. В то же время явился русский патруль; командовавший им офицер объявил решительно Драголевскому, что если он не выпустит из рук девушку, то по нем станут стрелять, как по медведю, и вызвал вперед двух унтер-офицеров с штуцерами. Мы стали уговаривать Драголевского, и он, убедясь нашими доводами, освободил девицу, но не хотел по требованию дежурного по караулам штаб-офицера сдаться, говоря, что умрет на месте, но не отдаст сабли пехоте! Драголевский почитал кавалериста высшим существом и говаривал всегда: «Прежде пулю в лоб – а потом в пехоту!» Явился знакомый Гродненского гусарского полка ротмистр Гротгус, и Драголевский отдал ему саблю и пошел за ним на гауптвахту. Главнокомандующий хотел расстрелять его немедленно; но сама девица и отец ее подали просительные письма; Кульнев принял в нем участие, и Драголевского только отдали под военный суд. С этих пор его не видали в полку. Он содержался с год на гауптвахте. По решению суда он подвергался лишению чинов и ссылке, но по ходатайству его высочества арест вменили ему в наказание, и его перевели в ненавистную ему пехоту, в Кронштадский гарнизонный полк, где он окончил и службу, и земное свое поприще[1548], не оставив ни родни, ни даже известия о роде своем и племени. Чудак был покойник!