– Ужели все это правда?

– Клянусь! – сказала торжественно женщина, подняв ребенка и устремив глаза к небу.

– Можете ли вы дать мне честное слово за вашего мужа, что он не только не примет никакого участия в войне, но и удалится немедленно в Швецию? Теперь еще пора. Ваше войско верстах в тридцати отсюда…

– Могу дать честное слово и даю его, и притом уверяю вас, что он и без того завтра же будет в шведском войске и при первом случае переедет в Швецию.

– Итак, вашего мужа нет дома? – примолвил офицер.

Молодая женщина снова опустила глаза и тихо произнесла:

– Я уже вам все сказала…

– Итак, прощайте! – сказал офицер, взглянув в последний раз на молодую женщину; но она бросилась к нему как исступленная и, схватив за руку, воскликнула:

– Постойте! Скажите мне вашу фамилию.

– Зачем? Это лишнее!

– Нет, счастье мое, счастье всего нашего семейства будет неполное, если мы не будем в состоянии произносить вашего имени при каждой молитве, благословлять вас! О, скажите, скажите, ради бога, как вас зовут?

Офицер сказал свою фамилию.

– Еще одна просьба, – прибавила молодая женщина. – Возьмите на руки этого младенца, благословите и поцелуйте! Это будет ему на память и принесет счастье!

Офицер взял младенца на руки, перекрестил и прижал к сердцу. Мать залилась слезами и, положив руку на плечо офицера, сказала сквозь слезы: «Да воздаст вам Бог добром, благородный человек!..» Она не могла долее выдержать и бросилась в кресла, рыдая…

Офицер сам прослезился, отдал ребенка матери молодой женщины, взглянул еще раз на красавицу, еще раз поцеловал младенца и вышел из комнаты.

– А что, ваше благородие: ведь разбойник-то, кажется, дома? – сказал унтер-офицер, ожидавший развязки в первой комнате. – Вишь как все перетрусили!

– Нет, братец, я обыскивал; ушел сегодня к шведам, да и нам пора скорее убираться в лагерь, чтоб не попасть к ним же в руки. Вели скорее садиться на конь!

Ветер не переставал бушевать, дождь лил по-прежнему, но офицеру было душно. Кровь его была в волнении. Он был растроган и не в ладах с самим собою. Хорошо ли он сделал или дурно, этого не мог он разрешить, потому что увлекся чувством, а не рассудком, поверив на слово жене и матери… Точно ли пастор спрятан был в шкафе, к которому приступ защищала собачонка? А если пастора там не было? Если пастор в самом деле невиновен и увлечен был насильно, мог ли бы он это доказать, да и стали ли бы его слушать в такую пору, когда нужен был пример строгости, а против него было показание? Граф Н. М. Каменский был добр, но он был скор и притом выведен из терпения. Одним словом он мог решить участь человека! Такими мыслями обуреваем был офицер, когда возвратился в лагерь. Надлежало отдать отчет графу Каменскому.