– Не родня ли вам Михаил Булгарин, бывший послом на сейме 1773 года?

– Это дядя моего отца, – отвечал я.

– А как зовут по имени вашего отца?

– Венедикт.

– Он был гражданско-военным комиссаром (komisarzem cywilno-wojskowym) в Новогрудском воеводстве в костюшковскую войну?

– Точно так!

– Живы ли они оба?

– Дед мой[1822] жив, а отец скончался.

– Я знал их обоих, а с вашим Großonckel[1823] был даже дружен, – сказал генерал. – Я стоял с полком в Варшаве в 1773 и 1774 годах и был свидетелем благородного поступка вашего деда и товарищей его – Рейтана, Богушевского и нескольких других…[1824] С тех пор уплыло тридцать шесть лет; я состарился… мне уже за шестьдесят лет; но все же не забыл того, что меня тронуло до глубины души в моей молодости и привязало к вашему деду. Мы видались с ним после в Гродне, и я даже гостил у него в его имении Рудавке. Если будете писать к нему, напишите, что я помню его и не перестал любить и уважать. Отец ваш был также добрый и благородный человек, но горячка и немного упрям… Кажется, что яблоко не далеко упало от яблони, – примолвил генерал ласково, с улыбкою. – Вы и лицом похожи на отца, только поменьше ростом. Прошло не более двенадцати лет, как мы виделись с ним в Несвиже, но с тех пор много воды утекло.

Генерал замолчал и стал закуривать трубку, которую он дома никогда не выпускал из рук. Генерал оставил меня у себя к обеду. За столом он был весел и разговорчив, расспрашивал меня о Финляндской войне, сказав, что и он воевал в Финляндии при императрице Екатерине; рассказал нам несколько анекдотов о Суворове, под начальством которого он служил в Польше и был на штурме Праги. После обеда он пошел отдыхать, сказав мне, что дом его должен быть для меня то же, что дом друга его, моего деда.

Благодарю моего Создателя, что он хотя и не освободил меня от многих слабостей, свойственных природе человеческой, но не дал мне двух несноснейших пороков: чванства и фанфаронства, которыми я гнушаюсь. Жалко и больно смотреть на человека, когда он все, что для него ни делают другие, приписывает своим достоинствам и принимает как должную дань! Скажу раз навсегда, что, пока я не вступил на тернистое литературное поприще, я был чрезвычайно счастлив в людях и без всякой с моей стороны заслуги, не будучи в состоянии отплатить добром за добро, находил в людях и любовь, и дружбу, и утешение, и сострадание, и помощь. Безбожно лгут те, которые изображают род человеческий в дурном виде, на каждом шагу находят злодеев и обманщиков и водворяют в простодушных людях недоверчивость и холодность к своим собратиям. Утверждают ученые и философы, что старость, влекущая за собою опытность, должна непременно породить в человеке эгоизм. Испытал я много, и весьма много, в жизни, но благодаря Бога не дожил до эгоизма, страшась его более, чем чумы! Есть злые и коварные люди – в этом нет сомнения, но они составляют меньшее число (la minorité[1825]). Зла, кажется, больше, нежели добра, оттого что зло, как громовой удар, сильно раздается и имеет продолжительное эхо, а коварство действует как яд, когда, напротив, добро во всех видах своих не обращает на себя внимания, как благодетельные лучи солнца, как прохладный ветерок. Зло сильнее, это правда! Десять человек злых могут погубить десять тысяч людей добродушных, и один коварный клеветник отравит счастие многих семейств. Но из этого не следует, чтоб злых людей было больше, нежели добрых. Немыслящих более, нежели мыслящих, и бесхарактерных более, нежели людей с характером, – в этом я совершенно согласен. Оттого-то и все беды на свете!