— А мы сейчас акт составим, — и уже достает приготовленный бланк.

Директор гневен:

— Вы что это? Дуэль здесь задумали разыгрывать? Ведь я вас чуть на тот свет не отправил. Жизнью пожертвовать за теленка? Ладно б одной своей, ведь меня чуть не подвели под монастырь. Телок-то слишком золотой мог получиться...

— А вот мы его привлечем за браконьерство. Штрафанем, как положено.

— Вверх я стрелил, — говорит Костромин, — мелкой дробью. Да вот чтобы ее предупредить. Второй год она к нам приходит телиться. Теперь уж не придет. Выстрелами напугана. А если бы я не стрелил раньше вас, и вовсе погибнуть могла. Теленок мал. Один бы не выжил. — Костромин говорит это, а сам глядит поверх стоящих перед ним мужчин.

В яблоневом саду трудятся, обирают сладость, гудят пчелы.

— Черт тебя знает, Костромин, мужик ты вроде не вредный: садочки, цветочки возделываешь, ребятню плодишь... — Иван Никонович смягчился после костроминских объяснений. — А жить с тобой рядом все равно что с тещей на гулянку ходить. Сил нет, до чего ты высокоморальный.

— А вот мы ему мозги вправим. — Это Галентэй.

— Да погоди ты грозиться... Не похоже, чтобы он сильно кого боялся... Может, пригласишь к себе в хоромы, товарищ Костромин? Соседи ведь. У меня свое производство, у тебя — свое.

— Пожалуйста, только дом-то я ставил, когда еще детей только четверо было, теперь тесновато живем.

— Ничего. Поместимся.

Горы полощут свои голые подошвы в озере, а вершины их повязаны облачками.

Родион с Надеждой плывут одни-одинешеньки по зеленой воде, сами еще не знают, каким будет их берег, и не хотят пока что знать никакого берега.

Тухтит моторчик, рулить не нужно: прямо да прямо. Надежда стоит на борту, в беленькой кофточке с красным горошком, в порыжелых кирзовых сапогах. «И-и-и-э-эй-й!» — кричит она попутным горам, горы охотно, свежо отзываются эхом.

Родион сидит в корме, играет старую шоферскую песню:

— Родя, — зовет Надежда, — а ты танцы умеешь играть?

— Навалом. Хоть твист, хоть «Семеновну».