Лекция Шпанна, стало быть, являла собой возмутительное нарушение университетских правил. Но прежде всего, Шпанн демонстративно включился в дискурс, который уже в годы Первой мировой войны возглавляли националистически настроенные исследователи Канта наподобие Бруно Бауха, еще в 1916 году ополчившиеся против Когена и марбургского неокантианства, – в дискурс о двух традициях в интерпретации Канта: исконной немецкой и еврейской. Переполох в философских кругах приобрел в ту пору огромный размах. Кассирер пригрозил Кантовскому обществу, что он покинет его ряды, если Баух незамедлительно не оставит пост председателя, что тот в результате и сделал. И вот опять народно-националистический, прямо-таки подстрекательский выпад при попустительстве Мюнхенского университета и овациях в честь Адольфа Гитлера, всего за четыре недели до авторитетного международного форума, который пройдет под знаком главного кантианского вопроса «Что такое человек?» и где докладчик Хайдеггер выступит с собственным, последовательно метафизическим прочтением главного труда Канта. Подходило это протагонистам или нет, но ситуация несла теперь и большой политический заряд.
Расслабьтесь!
Расслабьтесь!
Поэтому в часы, проведенные рядом с Хайдеггером, Тони Кассирер изо всех сил старается разрядить настрой:
Тут мне пришло в голову провести хитрого лиса – именно так его все называли. Я завела с ним простодушный разговор, будто совершенно не знала ни о его философских, ни о личных антипатиях. Расспрашивала о разных общих знакомых, прежде всего о том, насколько он знал Когена как человека, и уже в самом вопросе выказала естественное уважение. Он не спрашивал, но я описала ему отношение Эрнста к Когену; говорила о позорном обхождении, какое этот выдающийся ученый чувствовал на себе как еврей; рассказала, как ни один из сотрудников берлинского факультета не проводил его в последний путь. Как бы уверенная в его согласии, я даже выболтала кое-что существенное из жизни Эрнста и с удовольствием наблюдала, как размягчается этот сухарь, словно булочка, которую окунули в теплое молоко. Когда Эрнст поправился и встал с постели, Хайдеггеру, который теперь знал о нем так много личного, оказалось трудно остаться на запланированных враждебных позициях. Да и Эрнст своей любезностью и уважением усложнил ему фронтальную атаку[326].
Тут мне пришло в голову провести хитрого лиса – именно так его все называли. Я завела с ним простодушный разговор, будто совершенно не знала ни о его философских, ни о личных антипатиях. Расспрашивала о разных общих знакомых, прежде всего о том, насколько он знал Когена как человека, и уже в самом вопросе выказала естественное уважение. Он не спрашивал, но я описала ему отношение Эрнста к Когену; говорила о позорном обхождении, какое этот выдающийся ученый чувствовал на себе как еврей; рассказала, как ни один из сотрудников берлинского факультета не проводил его в последний путь. Как бы уверенная в его согласии, я даже выболтала кое-что существенное из жизни Эрнста и с удовольствием наблюдала, как размягчается этот сухарь, словно булочка, которую окунули в теплое молоко. Когда Эрнст поправился и встал с постели, Хайдеггеру, который теперь знал о нем так много личного, оказалось трудно остаться на запланированных враждебных позициях. Да и Эрнст своей любезностью и уважением усложнил ему фронтальную атаку[326].