«Для его славы ничего не нужно, но для нашей нужен он, — словно себя самого укорял Серго. — Почему люди так беспощадно равнодушны к судьбам гениев? Тираним при жизни — увенчиваем в гробу. Неужели это органически присуще роду людскому? Почему, как допустили, чтоб Дантес ухлопал Пушкина, Мартынов — Лермонтова? Почему не восстали против пошлости жизни, не заслонили собой, не затоптали всех и всяческих дантесов? Почему, как я позволяю, чтобы сановные бюрократы мариновали мысль Кошкина, заставляли его обивать пороги, часами — бесценными, невозвратными! — просиживать в приемных?! Почему допускаю, чтобы Кошкин, трагически простуженный на испытательных маршах своего танка, жил с семьей в более чем скромной квартире, мало ел и спал, плохо лечился? Эпоха, говоришь, виновата. Я — виноват».

Стоя рядом с Кошкиным, Серго ловил себя на том, что ему вспомнился Георгий Димитров, с которым очень подружились во время отдыха в Кисловодске. Умом, стойкостью, пламенностью души Димитров со скамьи подсудимых Лейпцигского процесса сокрушал Гитлера. Михаил Ильич Кошкин делал то же самое по-своему, на своем рабочем месте.

«Как богата Россия хорошими людьми!»

Между тем Кошкин пригласил в кабину походной мастерской — летучки на гусеничном ходу. Отъехали туда, где стояли полевые орудия — наши, итальянские и немецкие, вывезенные из Испании, такие же, как те, что сокрушали там наши «двадцатьшестерки». Молодцеватый командир батареи, в полушубке, перетянутом ремнями, по-волжски окая, отдал рапорт, скомандовал:

— Бр-ронебойным!.. Пр-рямой наводкой!.. Пер-рвое…

Высекая фонтаны и веера искр, снаряды ударили в танк. Один, другой, третий. Четвертый пролетел мимо, взметнул черноземный смерч. Комбат избрал воздуху, чтобы выругаться, но покосился в сторону высокого начальства, сдержался, скомандовал злее:

— Заряжай!.. Наводи с усердием!.. Залпом!..

Когда возвратились к тапку, Кошкин первым выскочил из летучки с мелом в руке. Деловито помечая, стал осматривать повреждения на башне, на лобовой броне обвел кругами несколько вороненых язвин, окаймленных обгорелой краской, на левом борту корпуса — окаленные вскользь шрамы-ссадины. Довольный, пояснял:

— Это — господину Муссолини наше почтение, это — Гитлеру хрен с кисточкой, а это — и наша спецболванка не взяла.

Серго обнял Кошкина, ощутив, какой он легкий, худенький — в чем душа?

— Вы на ходу, на ходу её посмотрите! — с гордостью мастерового говорил тем временем Кошкин. — Ласточка! Легкость управления…

— Слушай, — произнес нарком просительно. — Хочу попробовать.

— Нельзя, товарищ Серго. Решением Политбюро вам запрещено…