Наконец, в дорогу на танкодром. Замелькали путевые будки. Заспешили телеграфные столбы, щитовые заборы вдоль полотна. Лавочка на станции с размашистой надписью мелом на стене: «Карасину нет». Люди, одеждой иллюстрирующие злую шутку: каких только тонов ткани не выпускаем! — и черные, и серые, и цвета угля кокса, чугуна… Из окон вагона не так уж много видно. Впрочем, смотря кому. Снега, белая пустыня до горизонта, изредка вспученная то запорошенными, то червоталыми грудами. Редко, ох до чего редко лежат: мало скота — мало навоза — мало хлеба — мало скота… Сказка про белого бычка — еще один, едва ли не основной заколдованный круг, из которого хоть умри, а вырвись. Как? На чем? На тракторе, конечно, прежде всего. Но маловато гусеничных следов на снегу. И те сколько крови стоили! Всем составом Политбюро выезжали на испытания под Москвой. На опытном полигоне обсуждали, спорили, забравшись в кузов прицепа, который тянул один из первых гусеничных СТЗ-11АТИ. Глотали пыль, радостно шутили, что так удобно пока не заседали… Но сколько еще надо вложить в эти гектары Магнитостроев, Днепрогэсов! Хаты под соломой. Женщины с коромыслами, в сорок лет старухи. Коромысла — символ самобытности, говорят. Рыдать хочется. Недаром Ильич не мог спокойно видеть подобную символику.

А вот и полуторка у элеватора. Кумач над кабиной: «Хлеб — Родине!» Дети, женщины в цветастых платках, гармонист на мешках в кузове. Праздник! Слава тебе, полуторка — избавительница, просветительница! Сколько хлеба, металла, энергии добавишь! Сколько добра сотворишь!

Воистину, когда посадим СССР на автомобиль, а мужика на трактор, пусть попробуют догонять нас почтенные капиталисты, кичащиеся своей цивилизованностью… Как много сделали! Как мало!.. Недавно праздновали выпуск стотысячного легкового «газика». И как же не праздновать? Но что такое сто тысяч для такой страны? Где следы этих ста тысяч в заснеженной пустыне, открывающейся за окном вагона? Нетронутые снега, степь да степь, да березовые перелески. Вдали, по горизонту, трусит лошадка с розвальнями. И, должно быть, беспомощным кажется одинокому вознице поезд, натужно старающийся одолеть невозмутимо белую пустыню. Дымит и дымит паровоз, трусит и трусит лошадка. Чудится, будто и лошадка, и скирды соломы, набросанные кое-где, да и сам поезд вмерзли в залитую солнцем бесконечность, и не будет, никогда не будет предела этому дорожному томлению. Как щемяще дорого все, что видишь! Земля родная — поля и леса, города и веси… Поднять, отстоять, уберечь во что бы то ни стало! Где взять силы, чтоб надеяться? На кого доложиться, чтобы верить и любить?