Я совершенно не понимаю, что не дает мне сил покончить с собою. Видимо — простейший страх смерти. Этого-то страха мы с Колей и боялись, когда думали о смерти друг друга и о необходимости, о потребности умереть после смерти одного из нас.

Но он бы все-таки не струсил, а я медлю; люминала, который остался после него, наверное, хватило бы на то, чтоб отравиться.

Нет, я не тешу себя мыслью о самоубийстве. Мне просто очень трудно жить. Мне надоело это. Я не могу без него.

Меня когтит мысль о том, как страшно и бессмысленно погиб этот изумительный, сияющий человек. Я ужасаюсь тому, что осталась без его любви. Но пусть бы даже разлюбил, — я и недостойна была этой священной его, рыцарской любви, — только пусть бы жил, пусть бы жил…

«Отдельная жизнь» Ольги Берггольц, о чем она писала незадолго до войны, не кончилась. Была новая любовь, новые стихи, неудачные попытки вновь стать матерью. И ее главная книга, дневник.

«Мне надо перестать вести дневник. Это садизм», — пишет она 11 февраля 1942 года. Однако продолжает его вести — пожалуй, не по привычке и не из чувства долга. Это как будто становится способом существования, способом выговориться, выплеснуть на бумагу то, чем не могла ни с кем поделиться. Это касалось и личного (степень откровенности дневника, повторюсь, необыкновенна для русской литературы), и общего.

Шестнадцатого мая 1942 года Ольге Берггольц исполнилось 32 года. Большинство ее предчувствий годичной давности сбылись (попробуй скажи после этого, что поэт — не пророк), включая самое для нее страшное — смерть любимого. Теперь у нее был новый возлюбленный («и башмаков еще не износила!» — с самоиронией запишет Ольга в дневнике 17 мая 1942 года) — литературовед, сотрудник радиокомитета Георгий Макогоненко.

Он много говорит мне о своей любви, даже, пожалуй, многословно много, — записывает Ольга в свой день рождения. — Много говорит о том, какая я красивая. А я, верно, очень хороша стала. Наедине с собою я могу себе в этом сознаться. Кожа потрясающая — атласная, упругая, теплая, играет всеми тончайшими своими цветами. Цвет лица небывалый, ярко-голубые глаза, тело пополнело, налилось, приобрело какую-то особую ленивость. Да, я сама знаю, что хороша сейчас, как никогда, как, пожалуй, бываю хороша, — только по-другому — когда приезжаю с юга. О, как бы любовался мной, как наслаждался бы мною Коля! Как он любил меня, какие гимны мне складывал тогда, когда я была худа, костиста, утомлена… А сейчас бы… — господи! Я все недоумеваю: неужели та жизнь действительно кончилась? (16.05.1942)