Далее в обратном порядке начало раскручиваться то же кино, которое крутилось ровно два года назад. Под охраной санитара, с замыкающей Идой, мы спустились по стальной лестнице на улицу. Несмотря на трескучий мороз, никто даже не подумал накинуть ватник, и это была даже не эйфория, а символический акт разрыва с несвободой, атрибутом которой был грязный зэковский бушлат. Проходя мимо окна Пятого отделения, я увидел там Колю Бородина. Как обычно, он сидел с ногами на койке и выписывал английские слова из толстого словаря Мюллера. Простучать Колю было некогда — санитар и Ида нас торопили.

Прошли в главный корпус СПБ, где в коридоре на полу уже стояли мешки с одеждой. От них противно пахло пылью и плесенью. Мы переоделись, санитар неосторожно оставил нас на пару минут одних. За это время я углядел висящую стенгазету для персонала — и содрал с нее фотографию, сделанную некогда на швейке. Вплоть до самого конца СССР эта фотография была единственной из известных, сделанных внутри СПБ.

Неожиданно в коридоре показалась Бутенкова. Само ее присутствие в СПБ в десятом часу вечера было явлением неправдоподобным. Бутенкова не стала скрывать, что пришла «проводить» меня.

Впервые я видел ее вблизи. Сразу вспомнились слова несчастного Турсунова: «корова с золотыми зубами». Она была полной, пегой, с круглым и вполне добродушным лицом. Позднее, глядя на фото веселившихся компаний эсэсовцев в Аушвице, я видел тоже такие же добродушные и даже смеющиеся лица. По «моде» СПБ тесный белый халат обтягивал еще более узкую униформу — юбку и китель. Под ними виднелись сапоги — ничуть не офицерские, а явно импортные и модные, на высоком каблуке. От золота — очки, зубы, серьги, перстни — рябило в глазах даже в неярком освещении в коридоре.

Она начала со своей заезженной пластинки «Как себя чувствуете?», потом понесла нечто невнятное. В хаосе эмоций я с трудом пытался понять смысл ее слов — складывалось в нечто, напоминавшее беседу гестаповского офицера с Фрейдом, когда тому выдавали разрешение покинуть страну. Гестаповец предложил Фрейду подписать некую бумагу, в которой говорилось, что «власти обходились со мною почтительно, и я не имею претензий к существующему режиму». По этому поводу Фрейд задал вопрос: «Нельзя ли добавить, что я могу каждому сердечно рекомендовать гестапо?» Что-то подобное вертелось и у меня на языке, но обижать женщину на прощание не хотелось. Стоило помнить, что только благодаря ей — вернее, ее боязни гласности и еще некоторым замыканиям в голове, — меня не убили.