Из благих намерений Суворова с его благотворительными письмами вышел пшик. Рядовой жандарм из Тобольска и мелкий чиновник из Нерчинского завода оказались могущественнее генерал-губернатора столицы и личного друга царя, — доносчики опирались на режим и на свою злую волю, режимом поощряемую.

«Нельзя людей освобождать в наружной жизни больше, чем они освобождены внутри». Сколько же еще российских подвижников сложат головы, прежде чем у народа прояснится сознание?! И не в этом ли была главная задача его поколения — просветить? Была и осталась — на проклятые вопросы дай ответы нам прямые!

Давно, еще при Николае, в пятьдесят третьем году, Чернышевский, учитель гимназии в Саратове, говорил Ольге Сократовне, тогда еще невесте: «У нас скоро будет бунт, а если он будет, я буду непременно участвовать в нем». «Вместе с Костомаровым?» — спросила его невеста. Она будто предрекла имя, хотя тогда имелся в виду совсем другой Костомаров — бывший адъюнкт-профессор Киевского университета, сосланный в Саратов за участие в Кирилло-Мефодиевском братстве, впоследствии петербургский профессор истории, автор книг о Богдане Хмельницком и Степане Разине…

Уголовные обошлись бы с Костомаровым весьма просто — убили бы его. За его прошлое и в назидание другим — перед будущим. А что они, государственные, политические? Михайлов ему сострадал, Чернышевский считает его помешанным — и только.

Холопы казнят, а господа милуют, не думая мстить никому за прошлое.

Но как быть с будущим? Или у них нет будущего? А коли есть, то рано или поздно придется им казнить предателя.

На миру, в общине, на вече не было места предательству, ибо нечего было, некого было предавать, — все говорили открыто. Когда нет запрета на словб, нет и сговора, тайны, нет и предательства.

Во имя чего должен был молчать Костомаров? Перед кем, перед каким сообществом он обязан был бы держать ответ? Его ссылают рядовым на Кавказ, гонят прочь из столиц, от журналов и литераторов, а он молод, и ему так хочется писать стихи! Поэзия для него отделена от политики, поэзия выше судеб и сулит ему свои особые радости. И общество — нынешнее — его поймет, и его поймет, и таких, как он. Написал же Фет: «Радость чуя, не хочу я ваших битв».

Не пожелал он быть рекрутом ни в тех, ни в сих, но такой позиции в государстве, да тем более в полицейском, — не может быть. Не пожелал в тех, так станешь в сих!

Костомаров бесцелен, безыдеен и жалок, его заставили, вынудили пойти на предательство. Но как понять донос тобольского жандарма? Как понять донос нерчинского чиновника? Их ведь не вынуждали (вроде бы).