Все это время я пробыл в Москве, с выездом в Петербург только на три дня в апреле месяце, и в мае, когда собралось особое совещание для выработки Закона об Учредительном собрании, уехал в Петербург, чтобы остаться там уже до разгона Учредительного собрания. В феврале-марте я вернулся в Москву, где был в июне три дня и в августе.

Но в Москве, хотя я был избран в Московскую городскую Думу, у меня не было времени пойти даже в Думу посмотреть, как там происходит это собрание, в котором главенствовали эсеры. Некогда было. Такая работа. Я же ведь не только заседал в особом Совещании, я был и членом редакции «Дело народа». Я читал лекции, я читал доклады, я писал – ну, не хватало меня! Может быть, я очень медленно работал. Мне казалось, что я недостаточно медленно работаю, но я был занят, я очень многого не видал.

Уже в Москве я был в озабоченном, скажу, настроении, перед грандиозностью задач, стоявших не столько передо мной и перед партией – перед Россией. А когда я приехал в Петербург в первый раз – двадцать первого апреля – это было через три дня после того, как начался конфликт с Милюковым. Восемнадцатого апреля он издал ноту союзникам, где подтвердил старые требования царского правительства на Дарданеллы. Поднялась буча, в значительной мере основательная, но она вылилась в такие невозможные, с моей точки зрения, формы, неожиданные для того настроения, в котором проходили первые недели или полтора месяца революции, что я был потрясен, убит, и с того времени во мне вера в успех революции если не исчезла, то была подорвана. Я видел не народ, не организованных людей, а толпу. Там были и убийства! Большевики и другие говорили – это были убийства, вызванные провокаторскими выстрелами. Я не производил расследования, но я думаю, что было не так. Это была демонстрация, начальная перед репетицией к тому, что произошло уже в июле. В апреле, через полтора месяца после того, как произошла революция, такая гуманная, такая светлая, такая радостная, такая многообещающая – были уже убийства без всякого основания. Это была уже толпа – ochlos, а не сознательная, организованная, народная демонстрация. То, что обозначалось формулой Керенского – «взбунтовавшиеся рабы». Они взбунтовались, и это было совершенно отвратительное, на мой взгляд, зрелище. Цель, которой они добивались, была достигнута до того, как эти демонстрации произошли. Вот это я видел.

В Петербурге я видел, конечно, Неву и получал наслаждение от нее, но был я на улице, действительно, в июльские дни – это тоже была толпа. Я видал этих матросов кронштадтских, которых привел Раскольников, позднее – раскаявшийся коммунист и невозвращенец, отказавшийся вернуться в Россию. Так вот, я видал и Раскольникова: он играл одну из крупных ролей при разгоне Учредительного собрания, декларацию об уходе большевиков он докладывал. Конечно, они были распропагандированы – убежденные большевики, матросня была дикая, которая не совсем понимала, что она делает, и даже те, которые их привели, не все сказали им, ради чего их привели. Но достаточно того, что они арестовали временно Чернова, и Чернова освободил Троцкий. Тут же все это происходило, перед Таврическим дворцом. Это я видал!