Расставшись с Митькой, отправился я в свою пятую палату. Никого, кроме одного спящего на угловой кровати, на месте не оказалось. Я тоже лег. Читал где-то, что голодающие политзаключенные старались лежать, сохраняя силы.

В обед я ничего не ел и не разрешил унести посуду с моими порциями. Металлические тарелки с первым и вторым и стакан компота остались на тумбочке и подоконнике. То же я проделал в ужин и в завтрак. А к вечеру следующего дня все подоконники в палате были заставлены остывшей, прокисающей едой. Убирать ее я по-прежнему не разрешал.

Грушецкий провел ночь с какой-то из своих подружек. Он явился под утро, окинул взглядом палату, втянул носом воздух, поморщился, присел на мою кровать, прислонил к тумбочке свои шикарные костыли с плексигласовыми упорами. Похлопал меня по ноге и с усмешкой поинтересовался:

— В ответ на притеснения?

— Это мое дело! — взорвался я. — Мое — понятно?!

— Зачем же нервничать?

Когда на обход пришел Джемал, сопровождаемый палатной сестрой, меня он застал лежащим на кровати лицом к стене. Молчаливый врач заволновался, стал спрашивать, что происходит в палате, почему не уносят прокисшую еду, набросился на сестру: почему она ему ничего об этом безобразии не говорила?

— Как не говорила? — Сестра обиделась. — Я еще вчера говорила. И вы сами видели на обходе.

Джемал ничего не ответил и сразу ушел. Не прошло и минуты, как в палату чуть ли не вбежал профессор. Он сел на мою кровать, силой заставил меня повернуться лицом к нему. Старенький, совершенно седой, без неизменной своей белой крахмальной шапочки, он был вне себя. Смуглое, изборожденное морщинами лицо его выглядело как будто закопченным. Он поправил очки, наклонился ко мне, присмотрелся.

— Горелов, — спросил он, — что это такое?

— Не делайте вид, будто вам непонятно! — дерзко ответил я. «А, забегали! — Душа моя ликовала. — Никуда не денетесь. Операцию сделаете как миленькие». — По-моему, товарищ профессор, вам все равно, что со мной будет. Совсем не обязательно притворяться, будто вы волнуетесь.

— Что ты говоришь? Как, слушай, не стыдно? — Он встал, пошел к двери, но вдруг возвратился: — А ну-ка пойдем!

Старый Ислам-заде по-юношески быстро уходил из палаты. Я захромал за ним в коридор. Вскинув голову, как драчливый петух, он ожидал меня за дверью. Лицо его все еще было потемневшим от негодования. Больные, сестры, нянечки почтительно обходили нас. Профессор взял меня за локоть:

— Идем со мной!

Когда мы уже были в кабинете, туда молча вошел Джемал и бесшумно опустился в кожаное кресло. В помещении было сумрачно. Густая листва деревьев за окнами защищала кабинет от солнечных лучей. Профессор сел на свое место, включил настольную лампу, и лицо его приняло зеленоватый оттенок.