— Нельзя вам голодать, Слава. — Она прямо-таки умоляет меня. — Чего вы добьетесь голодовкой? Разве Ислам-заде сам не понимает, что надо делать? Я очень прошу, Слава…

— Ничего, Леночка. Честное слово, ничего. Не так страшен черт. Будет полный порядок в артиллерии. Ты только не переживай. Ничего со мной не случится.

Она уходит понурив голову. О доски пола стучит протез. Узенькие плечи Леночки опущены, руки безвольно висят вдоль туловища. Кажется, она плачет. Какая сердечная девушка! Вот кто действительно всей душой болеет за меня! Хочется спуститься к ней в библиотеку, говорить особенные слова, даже не знаю какие. Я таких слов никогда в жизни не произносил. Мне кажется, что, услышав их, Леночка засмеялась бы беззаботно и легко. Но где их взять, такие слова?..

А есть хочется так, что ни о чем другом и думать невозможно. Вот идиот! Опять вспомнил о еде… Только что, кажется, давал себе клятву быть стойким до конца. Клятвы давать куда проще, чем не отступаться от них. Но я заставляю себя все преодолеть. Лучше умру…

Южная ночь наступает в одно мгновение. Только что было светло, и вот уже в палате зажгли свет. Васька Хлопов и еще трое затеяли подкидного. Подначивали друг друга, хохотали. Я не поворачивал головы. Их ребячья беспечность была для меня почему-то оскорбительной, как будто из-за моей голодовки должна остановиться жизнь.

Я неподвижно лежал на своей кровати. Надо было беречь силы и надо было подняться выше суетных обид. Воздух в палате провонял прокисшей едой, жужжали мухи, не уставали хохотать картежники…

Явился Митька. Молча подсел ко мне, втянул носом воздух, заглянул в металлические тарелки на тумбочке, обвел взглядом подоконники, потом насмешливо посмотрел на меня. Я встретил его взгляд серьезно, почти враждебно, и Митька перестал ухмыляться. Взял с тумбочки тарелку со вторым.

— Прокисла кашка. Неужто и впрямь ничего не ешь?

Я не ответил.

— Дела! Подняться силенки хватит? Пойдем-ка выйдем.

— Иди ты!.. Зачем я тебе? Нельзя здесь, что ли, сказать? — И подумать было страшно, чтобы подниматься и куда-то тащиться. — Оставь меня в покое!

— Пойдем, пойдем! Не раскаешься.

Он все-таки заставил меня подняться. Мы спустились во двор, свернули за здание клиники, остановились там, где в тени деревьев днем играли в карты и шахматы, а с наступлением темноты скамьи оккупировали парочки. Они и у нас водились. А где их не бывает? Сейчас, правда, никого там не было. Митька уселся на скамью, усадил меня рядом и закурил.

— Зачем притащил сюда? — спросил я воинственно. — Чтобы я дышал этой гадостью? Чего молчишь?