— А ты в себя веришь?

— Самой собой разумеется.

— Значит, все понимаешь? — Софья Марковна спрашивала меня, а смотрела на своих соседей. — Тебе понятно, что это очень сложная операция, что никто не может быть уверенным в стопроцентном успехе, что не исключена и неудача?

— Не волнуйтесь, я не покончу жизнь самоубийством и не буду жаловаться на профессора. Я ведь сам прошу… Неужели вы не понимаете: это моя последняя надежда?

На меня были нацелены очки сидящих плечом к плечу немолодых, многое повидавших на своем врачебном веку невропатологов. Все они так долго соприкасались с человеческим горем, что разжалобить их было, по-моему, невозможно. И все-таки сейчас они, мне показалось, расчувствовались. А ведь от них столько зависело! Вообще-то было непонятно, почему я должен упрашивать, стараться разжалобить? Разве моя жизнь им дороже, чем мне самому? Все так просто: мне хуже быть не может. А ведь есть шанс (пусть один из ста — не имеет значения), что операция будет удачной. Значит, я хоть в чем-то стану таким же, как все? А вдруг я опять научусь писать? Мне пока только двадцать лет. Всего только двадцать…

— Выйди, Горелов. Погуляй немножко, — сказала Софья Марковна. Она была, наверное, главной на этой кафедре. — Погуляй, мы скоро тебя позовем.

Не успел я как следует осмотреться в многолюдном шумном институтском коридоре, как появился Джемал. Он взял меня под руку и повел на кафедру.

Врачи уже не сидели за столом. Они столпились вокруг профессора Ислам-заде, возбужденно и громко разговаривали, курили. Теперь это были люди, избавившиеся от тяжелого груза и потому общительные, разговорчивые, даже веселые. Софья Марковна улыбнулась мне и объявила:

— Ну вот, Горелов. Подумали мы, посовещались. Все согласны, что ты отдаешь себе отчет в последствиях операции, какими бы они ни были. Профессор Ислам-заде убедился, что может надеяться на твою помощь, и решил делать операцию. Мы все желаем вам успеха и надеемся на самый благополучный исход. Помни, это во многом зависит от тебя самого…

Меня высадили из машины у ворот клиники. Ислам-заде и Джемал уехали по своим делам, а я пошел под горячими солнечными лучами от ворот к двухэтажному зданию с большими квадратными окнами. Я был так счастлив, что даже свирепое бакинское солнце не казалось жарким. Я добился своего! Теперь профессор не отвертится. Все стало ясно, все определилось.

Под густым деревом перед входом в клинику стояли в тени Леночка и Митька. Друг мой в сером халате и кальсонах рядом с девушкой выглядел неуклюжим увальнем, хотя не был ни высоким, ни грузным. Просто Леночка в голубом в белый горошек выцветшем сарафане с обнаженными по плечи худенькими руками казалась чересчур тоненькой и изящной.