Весь день он не выходил, спал днем у себя в кабинете, поправлял корректуры, читал. Сейчас вечер, у него сидит Грот, принес опять корректуры «Искусства». Л. Н. всё мечтал поиграть в винт, и вот его всё тошнит, и он так и не мог играть еще.

Заглянула к Л. Н. сегодня вечером; сидят совсем чуждые мне люди: крестьянин, фабричный, еще какой-то темный. Это та стена, которая стала последние годы между мной и мужем. Послушала их разговоры. Один фабричный наивно спрашивает: «А что, Лев Николаевич, вы примерно думаете о втором пришествии Господа нашего Иисуса Христа?»

Миша мой исчез на весь день, и я очень недовольна его отлучками. Но ему, восемнадцатилетнему малому, скучно с фабричными, со стариками и без молодежи. Тяжеловесная и надутая Саша и слишком молода, и не интересна ему как товарка. Это не то, что была живая, участливая и умная Таня.

9 февраля. Сегодня Степа-брат разговаривал с Львом Николаевичем и Сережей. Я вошла – они замолчали. Я спрашиваю, о чем говорили. Они замялись…

Да, бедная, бедная я! Ему всегда мешало во мне именно то, что я любила всё изящное, любила чистоту во всем – и внешнем, и внутреннем. Всё это ему было не нужно. Ему нужна была женщина пассивная, здоровая, бессловесная и без воли. И теперь моя музыка его мучит, мои цветы в комнате он осуждает, мою любовь ко всякому искусству, к чтению биографии Бетховена или философии Сенеки осмеивает… Ну, прожила жизнь, нечего поднимать в сердце всё наболелое.

12 февраля. Два дня не писала. Много трудилась эти дни над корректурами статьи «Что такое искусство?». Вписывала переводы и поправки; кончила совсем корректуры «Детства и отрочества». Третьего дня вечером Л. Н. ходил к Русановым, а ко мне пришли его племянницы Лиза Оболенская и Варя Нагорнова, а художник Касаткин принес великолепные рисунки: иллюстрации Евангелия французского художника Тиссо. Мы все и Таня разглядывали эти интересные рисунки, очень оригинальные, замечательные в этнографическом отношении и полные фантазии.

Вчера ходила пешком на Кузнецкий мост, вернувшись, вижу, что Л. Н. катается в саду на коньках. Я поскорей надела коньки и пошла с ним кататься. Но после Патриарших прудов в нашем саду все-таки тесно и невесело кататься. Л. Н. катается очень уверенно и хорошо; он стал опять бодрей и веселей дня три.

Еду я вчера в концерт и ясно-ясно стала себе представлять то бедствие народное от неурожаев и бесхлебицы, о котором со всех сторон уже говорят усиленно. Всё мне ярко представилось, точно я видела только что всё это – детей, просящих есть, а есть нечего, матерей, страдающих от вида голодных детей, а самих тоже голодных, – и ужас на меня напал, какое-то бессильное отчаяние… Ничего не заставляет меня так страдать, как мысль о голоде детей. Вероятно оттого, что когда я кормила грудью детей своих, эта мысль, что ребенок голоден, у меня наболела, и мне теперь жалко не своих уж детей, а всех детей на свете.