Человек он был, конечно, странный, парадоксальный. Рассказывают много историй про его неожиданные выступления, и это все было неслучайно, не потому что он какой-то нелепый, хамоватый, такой, сякой. Нет, это всегда основывалось на каком-то его чувстве правды в данный момент. Это был бесконечно искренний человек.

Я не могу забыть: как-то мы ехали в Берлине в машине, маленькая машина, нас было четверо, может быть пятеро. Фридрих сидел впереди и занимал полмашины, потому что он огромный, мощный человек. Мы говорили про сценарий о бароне Унгерне, то есть это Гражданская война, начало века, Китай, освобождение Урги. И вдруг Фридрих запел, запел старые белогвардейские песни, не «Поручик», которого у нас поют на эстраде, а настоящие, подлинные. Причем запел… Знаете, в опере героев поют драматические тенора, не баритоны, как в театре драматическом, а драматические тенора – это очень редкий голос. И вдруг Фридрих запел таким мощным настоящим драматическим тенором и с таким поразительным чувством, с таким артистизмом и интонацией, одну, вторую, третью, пятую, десятую. Мы долго-долго ехали, и он… Откуда он их откопал? Я так жалел, что я потом не записал на магнитофон, думал, еще успеем всё. Мы же будем делать картину, Фридрих всё подскажет. Вот с ним ушло, никто уже этих песен не знает.

Как Фридрих работал? Его маленькая квартира недалеко от Кудама, гигантский совершенно книжный шкаф антикварный, настоящий. Где он его достал, как он его туда притащил? Не понимаю. Огромный письменный стол и дальше сплошные какие-то неудобья. Все завалено книгами, книгами, книгами. Он говорит: «Это десятая часть книг, потому что остальные все в подвале». Внизу в этом доме еще какие-то подвалы, и всё там в книгах. Он никогда не пользовался слухами, версиями, он сто раз всё проверял. Он поднимал огромное количество литературы. Черте знает, откуда всё бралось, на ходу вдруг какие-то потрясающие совершенно версии исторические. Он всегда был небанален, он всегда был абсолютно оригинальным. От него шла какая-то такая невероятная энергия, которая вас заряжала, возбуждала. Не полюбить этого человека было невозможно. Ничего не могу понять, откуда берется природа, из чего возникает ощущение того, что вы имеете дело действительно с гением. И вот это чувство, что я приобщился, что я какое-то время с ним довольно плотно общался, это чувство, я думаю, оно у меня останется навсегда. Потому что никого подобного я больше в жизни не видел и не встречал. Это человек огромной внутренней силы.

Алик Хамраев рассказывал, как в Доме ветеранов он его видел читающим газету… Вообще-то не читающим газету, а привез его туда я, это был последний его приезд. Его последний приезд в Россию был связан с тем, что его пригласили на Конгресс Достоевского, он прочел блестяще совершенно доклад о Достоевском. Вызвало это много споров, но еще при этом у него в кармане был приговор немецких врачей, которые обнаружили у него уже неоперабельное онкологическое заболевание. Он позвонил мне и сказал, что «я не верю этим фашистам, пусть меня в Москве покажут настоящим хорошим русским врачам, тогда будем разговаривать». Женя Лунгин показал его каким-то светилам, приговор в правом кармане и в левом кармане был одинаков. Ему открытым текстом сказали, что он обречен. Я привез его к нам домой, он мне сказал об этом. Мы посидели, что-то выпивали, была какая-то приятельница моей жены, довольно красивая молодая женщина. Он очень возбудился, стал с ней спорить. Почему-то они поругались по поводу Сокурова. Как будто было совершенно все забыто про правый и левый карманы.