– Ты, поезжай спокойно, сынок! Я тебе обещаю держаться хорошо.

И в эту секунду грозовой молнией меня пронзила, заставила покачнуться мысль: «Это все! Он прощается навсегда». Но я снова отмахнулся от этой гадины, не желая видеть и принимать очевидное. И оставил его. Уехал. Улетел.

На турнире я успел сыграть четыре партии, ни на минуту не забывая об отце. Но в один момент стало как-то особенно беспокойно, у меня будто отнимали дыхание. Я не выдержал и вечером третьего марта позвонил врачам в Ленинград.

– Будет лучше, если вы немедленно вернетесь, – услышал в трубке.

Хотелось выть, кричать, рушить все, что попадется под руку, но я только спросил глухим голосом:

– Положение настолько ужасное?

– Нет, но советую все же вернуться.

Разве можно было продолжать игру после таких слов?! Шахматы – верные, любимые шахматы – снова из помощников и союзников превратились во врага, который отнимает мое время, отрывает от драгоценных людей, от тех, кто важнее, нужнее и дороже шахмат. Я тут же бросился к организаторам турнира, все объяснил, заранее понимая, что Людек Пахман, встреча с которым была назначена на следующий день, не преминет устроить из моего отъезда политическое шоу. Но это была ситуация, когда мне практически в первый и последний раз было наплевать, кто и как ведет себя на турнире, соблюдает ли правила и что говорит. Я не думал ни о чем. В сознании вертлявой и острой занозой колотилась единственная четкая мысль: «Быстрее! Быстрее! Быстрее!» Я успел на первый же рейс, мчался на такси в больницу – и все равно опоздал. Папа ушел не дождавшись, оставив меня в состоянии крайнего опустошения с единственным чувством, которое переполнило сердце и тогда выливалось через край горючими слезами, а потом съедало меня изнутри непередаваемой и непроходящей скорбью – чувством собственной вины.

И дело не в том, что мы не успели еще раз обменяться словами, взглядами или мыслями, а в том, что я долгие годы ощущал себя косвенным виновником ранней смерти отца. Помню, что делился своими переживаниями с врачами, и они не разделяли моего самоедства, уверяли, что онкология никогда не развивается одномоментно, что зачатки заболевания могут существовать долгие годы, когда ни сам человек, ни его близкие, ни даже медики ведать не ведают о начавшемся недуге. Но на меня их слова впечатления не произвели. Я не мог забыть, что болезнь взорвалась в теле отца именно в те дни, когда я оказался на краю проигрыша, уступив Корчному в Багио три партии подряд. Полагаю, именно наша неимоверная близость, именно его необыкновенная способность отчаянно сопереживать мне везде и во всем сразила его и стала толчком для быстрого прогрессирования рака. Почему я настолько уверен в этом? Именно потому, что не только он чувствовал и понимал меня, как никто другой, но и я отвечал ему тем же. И когда что-то утверждаю о мыслях и чувствах своего отца, я не предполагаю, а знаю это наверняка.