Затем они урулили в ночной Рим без мужчины, а мы ненадолго погрузились в сон, который был прерван поздним возвращением наших дам домой. Дверь в нашу комнату была закрыта, но Лариса сделала все, чтобы мы проснулись, безудержно хохоча и громко что-то рассказывая.

Тут я поняла одно — для меня это разрыв навек. Я просто не могла ее видеть.

Утром мы быстро собрались. Вышли на улицу вместе с Бертончини, которая сделала для меня копии страниц своей записной книжки с замечаниями Тарковского, записанные мной, и мы своим семейством отправились смотреть Рим весьма бегло.

* * *

Вернувшись в Сан-Григорио, я затаилась с семьей и работой в нашем милом монастыре. Но ненадолго. Через день прибежал сильно взволнованный Андрей.

— Дима, Ольга, — обратился он к нам. — Я ничего не понимаю. Куда девалась Лариса?

— Как куда? — удивились мы. — Ведь она поехала в Тоскану к Бертончини…

— Но она должна была уже вернуться или, по крайней мере, позвонить… Она не приехала и не позвонила… С ней что-то случилось… Что делать?

— Андрей, не волнуйтесь, пожалуйста, — постаралась я его успокоить. — Ну, может быть, почувствовала себя неважно. Может быть, там нет телефона…

Я знала уже наперед весь нехитрый набор тех «чрезвычайных обстоятельств», которые ему будут изложены… Но тем не менее мои объяснения не успокоили его до тех пор, пока, наконец, Лариса ни позвонила ему сама, сообщив, что задерживается… так как «плохо себя чувствует». Только тогда Андрей отчасти успокоился и стал появляться в монастыре почти каждый день. А меня прямо-таки оглоушили слова, которые, подвыпив, он неожиданно доверительно произнес Диме:

— Ты знаешь, я никогда не видел таких красивых ног, какие были у Ларочки, когда мы с ней познакомились, — сказал он, подмигнув Диме по-мужски заговорчески. — Поверь мне… Ведь я кое-что в этом понимаю… Но таких ног, как у Лары, я не видел никогда в своей жизни…

Так что из песни слова не выкинешь, и я снова поняла, что он ее любил… или любит еще… Боже мой, как это все странно — ахнуло у меня снова где-то внутри…

Но потом… Как он характеризует ее в образе Аделаиды, жены героя в «Жертвоприношении», которая туалетом, прической, истерикой точно копирует Ларису Павловну. Вот где его месть:

«На протяжении почти всего фильма Аделаида являет собой весьма драматическую фигуру; эта женщина бессознательно душит все, что хотя бы в минимальном размере представляет собой индивидуальность или личность, противопоставлено ее авторитету.

Лара заявилась домой, а потом к нам в монастырь, как ни в чем не бывало… Понятно с рассказами: „Ольк, ты не представляешь, как плохо мне было с сердцем. Я там пролежала все дни, не вставая. Кристиане пришлось вызывать врача. Пришел молодой мужик и стал меня слушать… А потом говорит: `трусики опустите пониже`… Представляешь? Я ему говорю: `У меня сердце болит и при чем здесь трусики? Вы мне сердце слушать должны, а не ощупывать меня`… Ха-ха-ха… Но вообще симпатичный“…»