За Лидой пришли в конце июля. Накануне они с Симой день простояли в очереди на прием к какому-то начальнику НКВД. Он ничего не сказал о Нарбуте и Поступальском, но Лиде заметил, что ей и не положено узнавать — она ведь Поступальскому никто. Лида впала в истерику, что-то накричала. Но когда за ней пришли, была спокойна. В ордере на арест было написано: «Багрицкая Лидия Георгиевна». Так торопились, что перепутали ее отчество с отчеством Багрицкого. Она отказалась идти по неверному ордеру. Странно, но они ушли. А Лида на три дня исчезла из дома, чтобы залечить зубы. Жизнь ведь шла, и, как при нормальном ее течении, зубы (или еще что-нибудь) у людей болели.

Может, надо было уехать, скрыться, и о ней бы забыли. Такие случаи бывали — у НКВД было слишком много, до сумасшествия много работы. Лида вернулась домой третьего августа. За ней пришли четвертого. Я собиралась идти домой. Сева — провожать. Мы стояли в коридоре. Он открыл дверь, когда еще звучал звонок. Трое. Вежливые. Спокойные.

Сима, Сева и я сидели рядком на тахте. Лида складывала какие-то вещи в чемодан. Они: один стоял в коридоре, дверь в который из комнаты была открыта (я про себя отметила, что Раечка на их звонок не выглядывала и вообще Колосовых не было слышно, как не слышно днем мышей), двое в комнате рылись в шкафах, на полках, выкладывали на стол бумаги. Один сел и стал их перелистывать и откладывать. Второй убирал их назад. Не помню, велся ли протокол обыска.

Лида закрыла чемодан и села напротив нас. Сева молча пересел на стул рядом с ней. Обнял. Обыск закончился. Все вышли в коридор. Лида что-то сказала Маше. Поцеловала Симу, меня. Прижалась к Севе. Маленькая. Только по плечу ему. Несколько раз поцеловала. Оторвалась. Сказала: «Как жаль, что вы еще такие маленькие». Военный дотронулся до ее руки. Она отстранилась и вышла на площадку лестницы. Они за ней. Дверь закрылась. Ушли. Увели.

Почти сразу пришли Олеши. Юрий Карлович сказал, что хорошо, что не забрали бумаги Багрицкого. Значит, Лиду скоро отпустят. Никто ему не ответил. Сима сказала, что нестерпимо болит голова и что ее скоро тоже арестуют. И легла на тахту. Олеши ушли. Мы тоже — в Севину комнату. Сидели в темноте на кровати, прижавшись, и я чувствовала, как Сева мелко дрожит. Но он не плакал. Потом он стал говорить. Не о маме. Об отце. Как его увезли в больницу. Как Лида один раз привела Севу туда. Он думал, что папа поправляется. На следующий день Багрицкий умер. Тогда он понял, что его водили прощаться. Потом сказал, что будет жить в Одессе или у Олеш. Что надо дотянуть до 16 лет — и он пойдет работать. Я слышала каждое его слово. Но в какой-то момент заснула. Он спросил: «Ты спишь?» Я ответила: «Нет». И увидела, что оконный проем стал светлым. Утро. Мама не знает, где я. Мы шли по безлюдной мертвой улице. Опять был рассвет. Тоже розовый, но совсем другой. У подъезда на мгновение коснулись друг друга холодными губами. И Севка, не оглядываясь, пошел назад. Зачем я отпустила его одного в опустевший дом? Чего я боялась? Своих слез? Мамы?