Может, в ту ночь я предала Севку? Вначале немного, когда шла по улице? А потом совсем, когда ушла? Но я знаю, что была еще не готова решить по-другому. Маленькая? Как это Севка говорил: «Тебе нельзя в Эрмитаж», «тебе нельзя на вечеринку», «ты еще маленькая». Похоже, доросла я только в войну.

Бог ты мой, как далеко увела меня память от того вечера 19 апреля 1937 года, когда мы сидели за праздничным столом у Лиды в комнате, отмечая Севкино пятнадцатилетие.

IV

IV

Мы сидели за ужином и старались быть веселыми. Потом Юрий Карлович сказал, что ему надо куда-то уйти. Игорь ушел вслед за ним. Он тогда писал какую-то сонату или считал, что пишет сонату. А Сева сказал: «Пойдем». И почему-то мы поехали в лифте не вниз, а вверх. Потом поднялись еще на две небольшие лестницы. Сева открыл какую-то дверцу. Мы вошли на чердак, и Сева, взяв меня за руку, повел через загородки и лежащие на нашем пути бревна, к слуховому окну. Он вскарабкался на него и, уже стоя на крыше, втащил меня туда. Под нами лежала улица, шли машины, близко темнел силуэт еще строящегося дома, того, где сейчас кафе-мороженое. Был виден Кремль и город, гораздо дальше, чем с балкона Лидиной комнаты. Было зябко, чуть кружилась голова. Совсем не было страха и хотелось лететь. Я прижалась к Севе. Он меня обнял и вдруг уткнулся мне лицом в шею. И стал целовать — шею и подбородок со своей стороны. Потом мы сели на край оконной рамы. И поцеловались! Первый раз! Мы долго сидели, не шевелясь, прижимаясь губами, даже не целуясь. Ни встать, ни шевельнуться не было сил. И тут я ощутила у себя в кармане что-то жесткое. Поясок. Какая я дура! Я забыла отдать подарок. Я даже засмеялась, и это было облегчение, разрядка. Мы посмотрели друг на друга, и Сева спросил: «Почему ты смеешься?» — «Я забыла про подарок». — «Какой подарок?» Он ничего не понимал. Я достала поясок. И мы вместе стали продевать его в штрипки Севкиных брюк. На крыше! Это было неудобно! Хотя она была не крутой. Это могут подтвердить все ребята Севкиного двора. Крышу многие любили. Но не знаю, ходил ли еще кто-нибудь туда целоваться. Про нас скоро все знали, зачем мы туда ходим. Пояс Сева называл «пояс девственности» и, чтобы смутить меня, добавлял: «только до конца школы». А через год были стихи: «…Все, что осталось, это пояс, который ты мне подарила. Вокзал. Свисток. Уходит поезд. Прощай, прощай, прощай, мой милый». Это было написано, когда я снова стала ленинградкой, теперь «не по своей воле». И каждый мой отъезд был как разрыв сердца. А через два года Сева писал: «…Ты выйдешь замуж. Я — женюсь. Увы, мы разведем руками. Вспорхнет на стол портрет в квадратной раме, чтоб помнить юность наизусть…» И еще через несколько месяцев: «Вдруг сегодня на столе записка. Боже мой! Значит, ты вернулась. Рядом, близко. Сам не свой!»