Батаня ушла. А я, нацепив фартук Монахи, стала чистить картошку. Жарила ее. Хорошо, что меня научили этому в Лидином доме. Потом пошла искать Егорку. Он был у Жорки. Вышел от него какой-то ошеломленный, тихий, но я не обратила внимания. Велела идти мыть руки, а сама заглянула к маме. Она не шевелилась, и мне показалось, что действительно спит, а не притворяется. Когда я, держа сковороду на весу в одной руке, другой клала Егорке на тарелку картошку, он сказал: «Вот какие враги народа бывают, даже в отцы пробираются». Я шмякнула сковороду на тарелку, так что раздался громкий треск, и закричала на него: «Только повтори, хоть когда-нибудь повтори, я не знаю, что с тобой сделаю, я из тебя отбивную сделаю, я… я…» И, зарыдав, убежала в свою комнату. Прорвалось все, что сдерживала последние сутки. Через несколько минут вошел Егорка, подошел и стал меня гладить по голове, а я еще пуще плакать. «Люська, прости, ну, пожалуйста, я же не знал». — «Что, что ты не знал? Что папа не враг? Да как ты мог? Он же хороший. Лучше всех неарестованных». — «Я больше не буду». — «Что ты не будешь, дурак разнесчастный?» — «Про папу так не буду думать». Он стоял такой маленький, худющий, стриженный наголо (эта мамина дурацкая манера стричь на лето под машинку, меня тоже так стригли) и плакал. Я снова заревела — от жалости к нему — и сказала: «Идем есть».

Мы уже уплетали картошку и бутерброды, запивая их чаем, когда он (вот настырный!) спросил: «А другие?» — «Что другие?» — я не поняла его. — «Другие арестованные — они враги?» — «Да нет, никто не враги». — «Откуда ты знаешь?» Я растерялась. Действительно — откуда я знаю? Но, сказав «нет», я уже не могла отступить. Тем более, что знакомые, друзья — я была уверена — не враги. «Нету врагов, все это враки, запомни». — «И Сунаркин папа — не враг?» — «Конечно, нет». — «Хорошо». Он был Егоркин по сбору марок. И вообще Егорка любил коминтерновских индонезийцев и китайцев. А когда приезжал Джуде, так он прямо дурел от радости.

Егорка носил мне в кухню посуду, я а ее очень неумело мыла. Залила пол, когда наливала кипяток в тазик. И вдруг испугалась, что Егорка начнет повсюду говорить, что врагов нет. Я стала ему внушать, что мы знаем, что врагов нет. Но говорить это никому нельзя. «И вообще лучше ни с кем не разговаривать». — «Что же, теперь молчать всегда, что ли?» — «Вот дурак. Про врагов не говори. Вообще про политику». — «А-а-а! Ладно, про политику не буду». — «Ложись спать». — «А можно почитать?» — «Можно». Он все не уходил. — «Ну, что ты тут топчешься?» — «Люська, подари мне „Квентина Дорварда“, пусть теперь это будет моя книга. Ладно?» — «Ладно».