Очередь в Бутырскую тюрьму — передача маме. Очередь в Лефортово, потом на Лубянку (меня подводит память и я не помню, какая из двух этих тюрем была первой) — передача папе. Сунуть в окошечко 50 рублей (теперь это копейки), дрожа от страха, что не примут — нет паспорта — он будет только в 16 лет, а еще больше — от страха, что их там уже нет. И каждый день по пути из школы пронзительный миг надежды, что мама дома. Так страстно, как в это время, я любила маму только в последние месяцы ее жизни. В марте 1938 года передачу папе не взяли, и нитка связи с ним — эти 50 рублей, — которую я почти физически ощущала ладошкой, оборвалась навсегда.

Через полтора года от мамы пришло первое письмо. Обратный адрес — АЛЖИР. Это не география, а аббревиатура — Акмолинский лагерь жен изменников родины. Мамины письма. «Хорошо учись». «Помогай бабушке». «Будь примерной комсомолкой». «Заботься об Егорке». Ни слова о моей любви. Моем изгнании из Москвы. О моей с Севкой разлуке. А перед самым окончанием школы — час от часу не легче — «Хорошо, если ты станешь врачом, эта профессия везде может пригодиться, даже в лагере». Попробуй отвечать на такие письма! И я с отроческой жестокостью думала, лучше бы они совсем не приходили — эти письма. И без них училась хорошо, бабушке помогала — магазин, стирка, уборка, мытье полов, работа — уборщица в домоуправлении. Но про уборщицу Батаня писать не велела. И была комсомолкой. А когда хотели выгнать — за родителей, билет свой не отдала и сама отбила право его иметь — в Москве, в ЦК комсомола.

В одно из маминых писем была вложена записка Микояну, в которой она просила его спасти папу или хотя бы что-нибудь узнать о нем. Там были слова о том, что папа всегда был верным партии и еще что-то, что я не помню. И мама просила Батаню передать эту записку Микояну (она писала только имя — Анастасу) лично. В Москву поехала я — к ним на дачу в Серебряный Бор. Вначале я разговаривала с Ашхен — его женой, она была очень добра со мной, может даже чересчур. Потом приехал Анастас, и мы говорили с ним наедине. Он сказал, что ничего не может сделать, даже ничего не может узнать. И я должна ему поверить. А потом сказал, что он бы хотел (они с Ашхен) взять нас с Егоркой жить к себе, вроде как усыновить. Меня это обидело и разозлило почти так же, как предложение комсорга на комсомольском собрании отказаться от родителей, раз они изменники родины. Ответила я ему очень резко, почти хамски. После этой встречи я не видела его до весны 1954 года, когда он правительственной телеграммой вызвал меня из Ленинграда, чтобы в свою очередь узнать что-либо о судьбе папы и мамы.