Щекотов

Щекотов

С Николаем Михайловичем Щекотовым я сблизился после приезда из Парижа в 1929 году. Не дав как следует отдохнуть после дороги, он сразу же вовлек меня в редколлегию журнала «Искусство в массы».

— Дайте мне оглядеться, — пытался я обороняться. — Дайте мне освоиться, а потом — поговорим… Так, Николай Михайлович?

— Нечего осваиваться. Беритесь за дело. Время горячее. Работы много. Делаю заказ: срочно напишите нам статью о Париже. Хотите о Мане, Пикассо. Даю вам полную свободу. Итак, жду вас через три дня со статьей. Будьте здоровы и помните: жду вас со статьей.

Меня несколько удивил Николай Михайлович. А вдруг не так напишу? Получится зряшный труд. И потом — этот утомляющий стиль бреющего полета… Но чем-то он меня связал… даже покорил… Я взялся за статью, удивляясь своей уступчивости.

Через три дня я был у Щекотова со статьей. Он ее быстро прочел, сделал какие-то пометки и решительно сказал:

— Пойдет.

И, не раздумывая, добавил:

— Давайте другую.

Так работал Николай Михайлович Щекотов: это был человек с большой инициативой, смелостью и неистребимым темпераментом. Мне он понравился, и я решил с ним работать.

В свободные дни он занимался живописью. Он считал, что критик и искусствовед должны заниматься живописью.

— Хорошим и грамотным критиком, — говорил он, — может быть только тот, кто держал или держит в руках кисть. Вспомним Александра Бенуа, Грабаря и Тугендхольда. Только познав, почем стоит фунт живописного лиха, можно говорить о живописи.

Он душевно любил русское народное искусство и свои молодые годы всецело отдал ему. Он верил, что в этом незамутненном источнике советский художник найдет свежие творческие силы. Потом он увлекся импрессионистскими мастерами. И в своей интимной (только для себя) живописи с трогательной любовью отражал это увлечение.

Когда я похваливал его этюдики, он с едкой насмешкой отвечал:

— Какой я художник? Так просто — воскресный любитель.

Его предисловие к письмам Ван Гога, блестяще написанное, свидетельствует о его высоком вкусе и больших знаниях в области искусства.

* * *

Другой образ Щекотова встает передо мной, когда вспоминаю его в домашней обстановке, среди старых книг (он называл их своими друзьями), рукописей, небольшого мольберта с неоконченным импрессионистским этюдиком, рисунков и табачных волн. В нетопленой угрюмой комнате, когда Николай Михайлович согревался папиросами и остывшим крепким чаем, мыслями о Ван Гоге и Ренуаре… Когда Щекотов думал о грядущей новой советской живописи и радовался, что живет в новаторское время. В такие часы он был обаятелен: человек с удивительным умом и добрейшим сердцем.