Следственное дело о браке сестры моей, тянувшееся полтора года и запутанное разными несправедливыми, {как упомянуто мной выше}, показаниями, наконец было представлено Орловскому архиерею и лежало без движения в Орловской духовной консистории. Мать моя желала, чтобы я лично уговорил Орловского архиерея немедля окончить это дело. Это также требовало моей поездки в Орел, и я, надеясь уговорить архи ерея немедля наложить резолюцию на представленном следствии и привезти это известие матери моей и Викулиным, в начале декабря 1835 г. взял отпуск и поехал в Орел. Этот декабрь отличался необыкновенными морозами. Термометр в продолжение полторы недели не показывал менее –30° по Р [–37.5 °C]. Заведующие Московским водопроводом очень опасались, чтобы вода в трубах не замерзла; однако же он вполне хорошо выдержал это испытание. В эти морозы я выехал из Москвы на почтовых, в перекладных санях, и под Тулою отморозил себе щеку.

Нарышкин предуведомил меня, что С. В. Цуриков{605} просит меня остановиться в Орле в его доме. Приехав в Орел в 12 ч. ночи, я нашел дом Цурикова едва топленным, так что мерз всю ночь; я тогда не знал, до какой степени С. В. Цуриков скуп. Я был два раза у Орловского архиерея Никодима, убеждал и упрашивал его положить резолюцию по представленному следственному делу о браке сестры моей, но этот бездушный монах не внимал моим просьбам. Он, как и бо льшая часть монахов, не понимал никаких семейных отношений; я ему говорил, что до окончания дела положение сестры и новорожденного сына Викулиных самое страшное, что оно убивает мать мою, и без того уже много в жизни своей потерпевшую. Ответ его был: «молитесь». Я ему говорил, что все мы молимся и что мать моя молится и много, и усердно; даже этим летом ходила пешком к киевским угодникам, молила об их {предстательстве} о скорейшем окончании дела. Тогда архиерей сказал мне, что он подобные важные дела, по их докладе, который ему уже сделан, откладывает на несколько месяцев с тем, чтобы решить их обдуманно, но я просил его, для наступающего великого праздника Рождества Христова, обрадовать своею резолюциею все наше семейство и сделать доброе дело, на что он мне решительно объявил, что, напротив того, он в такие великие дни никакими делами не занимается. Итак, мое ходатайство не имело успеха, и я не мог привезти радостной вести моей матери и Викулиным, у которых пробыл праздники вместе с братом моим Николаем, произведенным в декабре 1833 г. в прапорщики в конноартиллерийскую батарею, стоявшую в Задонске, в 12 верстах от имения Викулиных, и, следовательно, часто у них бывавшим. Командир и все прочие офицеры батареи были однофамильцы наши, хотя и не родственники. Они даже принадлежали к трем разным исповеданиям: православному, римско-католическому, лютеранскому. Командир батареи был очень хороший и благородный человек, но был в немилости вследствие потери пушек в польскую кампанию в 1831 г., при одной из первых схваток наших конноегерских полков под командою генерала Гейсмара{606} с польскими войсками. В этом постыдном для нас деле виноват один Гейсмар, но, конечно, старались обвинить подчиненных. У командира батареи, которого родство с нами было весьма отдаленное, так как наши роды разошлись уже более ста лет, был сын Александр, до того похожий на моего брата Александра, убитого под Варшавою, что мать моя не могла его видеть.