3 декабря я, по обыкновению рано утром, уехал в Воспитательный дом для наблюдения за ходом водоснабжения и некоторыми дополнительными {по оному} работами. Возвращаясь во втором часу пополудни домой, я увидел, что Мясницкая улица от Мясницких до Красных ворот занята верховыми жандармами, а на крыльце моего дома стоит повар моей сестры, который объяснил, что жандармы не пропустили его домой, когда он возвращался с рынка. Я немедля поехал к сестре; от Мясницких ворот к Красным не пропускали проезжающих; я проехал только благодаря моему военному мундиру. На подъезде дома, занимаемого моей сестрой, стояли два часовых жандарма с обнаженными саблями; они объявили, что никого не велели ни впускать, ни выпускать из дома по распоряжению начальника Московского жандармского округа{781} Перфильева{782}, находящегося в доме. Я приказал доложить Перфильеву, что желаю его видеть; он вышел ко мне и приказал впустить. Я спросил его, что все это значит; он с смущенным видом отвечал, что производит обыск в доме сестры вместе с губернским предводителем дворянства Небольсиным{783}. На мой вопрос, конечно сделанный раздражительным тоном, по какому поводу производится обыск, не отыскивают ли они воображаемые миллионы, Перфильев просил меня успокоиться и не причинять ему еще большого раздражения, так как он и Небольсин только исполнители ВЫсочайшего повеления, объявленного им шефом жандармов графом Бенкендорфом, а что ему не только известна, {столько же, сколько и мне}, вся гнусность клеветы, но сверх того и побуждения, по которым притесняют сестру мою. Я взошел за ним в комнаты, в которых все вещи были выбраны из сундуков и шкафов адъютантом Перфильева Волковским{784}; даже ризы были сняты с икон и разная мебель разобрана. {Все это делалось, в точности исполняя данную из Петербурга инструкцию.} Такому же обыску подвергались жившая с сестрой мать и приехавшая к ней погостить тетка княжна Татьяна Волконская, а равно чемодан остановившегося у сестры брата Николая, накануне приехавшего с Кавказа.

Каждый поймет, в каком положении нашел я сестру мою, которую с 10 часов утра заставляли отворять ящики и сундуки и присутствовать при выбирании из них вещей. Мать, узнав о приезде Перфильева и Небольсина для {сделания} обыска, сказала, что она не хочет, чтобы младший сын ее Николай был свидетелем этого срама. Брат уехал в 10-м часу утра в Симонов монастырь, и мать требовала, чтобы его {по возвращении} не впускали в дом, пока не кончится обыск. Затем с нею сделался обморок; послали за докторами; пустили ей кровь, которая долго не шла, и с трудом привели ее в чувство. Этот обморок и все страдания, понесенные моей матерью со времени смерти ее зятя, конечно, были причиной ее преждевременной кончины. {Женщина большого ума, высокой нравственности, преданная всей душой существующему управлению в ее отечестве, внушившая своим детям с самого их малого возраста, что честное имя они должны считать выше всяких благ земных, а сыновьям – что они должны быть верными слугами Государя не щадя жизни, лишившаяся своего старшего сына при исполнении им своего долга под Варшавой, не могла видеть, как это самое любимое ею правительство притесняет единственную ее дочь и после строжайших следствий, доказавших полную невиновность последней, делает у нее обыск, как у воровки.} Здоровье сестры также с того времени было постоянно расстроено. Этим, конечно, могут похвалиться дети ее мужа от первого брака.