Две недели просьба моя об отставке оставалась без всякого движения. Я в это время не ездил к Клейнмихелю и постоянно бранил его за то, что он не дает хода моей просьбе. В ночь с 30 на 31 декабря я был разбужен повесткой, которою я приглашался быть у Клейнмихеля 31 декабря в час пополудни. Я приехал несколькими минутами ранее; дежурный адъютант Бутурлин сказал мне, что Клейнмихель не приказал никого принимать, кроме меня, а обо мне не докладывать, что он сам меня позовет к себе. Спустя несколько минут Бутурлин спросил меня, не доложить ли обо мне; я ему отвечал, что, по-моему, лучше придержаться приказания, данного Клейнмихелем, а впрочем, чтобы делал, как он знает. Почти в это самое время Клейнмихель показался у двери своего кабинета и позвал меня в кабинет. Когда я взошел в него, Клейнмихель сидел на круглом купе, стоявшем посредине кабинета; придав своему лицу болезненный вид, он самым нежным голосом сказал мне, что полученное им прошение мое об отставке его крайне удивило, что он не может постичь причины такого поступка с моей стороны, что он не только теперь, но и всегда был отлично расположен ко мне, что он никогда на меня не возлагал никаких обязанностей, кроме служебных, так что моя служба есть служба Государю, равно как и его служба, конечно, в разных положениях, определившихся и долговременностью его службы и тем, что он в ее начале был уже близок к Государю и занимал важные должности. Затем он выразил неудовольствие на то, что я, не переговорив с ним, прислал рапорт с прошением об отставке, который, быв распечатан в канцелярии, сделался известным, что ему очень не нравится, так как многие приходят в канцелярию справляться, что делается с моей отставкой, в особенности это занимает Серебрякова (состоявшего также при нем по особым поручениям), которого он при этом рассказе назвал {не иначе как} «белой вошью». В заключение он меня спросил, что могло понудить меня просить об отставке, сколько лет я состою при нем, был ли во все это время хотя один случай, при котором он сделал бы мне какую-либо неприятность, и что, может быть, я недоволен, не получая достаточно наград по службе.

Я отвечал Клейнмихелю, что единственной причиной желания моего выйти в отставку служит совершенное расстройство моих дел и вследствие этого невозможность продолжать службу в Петербурге. По настоянию его, чтобы я отвечал и на другие его вопросы, я сказал, что служу при нем 8 лет и во все время был почтен добрым его расположением, за которое всегда буду благодарен; что я получил последний чин, перегнав многих старших меня, что имею все знаки отличия, соответствующие моему чину, и не настолько самолюбив, чтобы полагать иметь право на скорейшее производство, что действительно Клейнмихель не возлагал на меня никаких других поручений, кроме служебных, хотя я готов был бы, при исполнении служебных обязанностей, быть полезным и по собственным его делам; прислал же я рапорт с прошением об отставке, а не представил его лично, зная, как Клейнмихель не любит вообще выпускать в отставку, а тем более людей, которых он к себе приблизил; что при подании лично ему прошения, он, конечно, вспылил бы против меня, и это было бы весьма неприятно мне, а может быть, впоследствии и ему. На это Клейнмихель возразил, что я не имею права обвинять его, чтобы он не только пылил против меня, но когда-либо возвысил в разговорах со мною голос. Я отвечал, что это правда, но что я столько раз был свидетелем его вспыльчивости, что мог и за себя опасаться. На это Клейнмихель, улыбаясь, заметил, что я уже слишком много от него требую, чтобы он не только на меня не пылил, но даже не пылил бы и при мне. Потом Клейнмихель сказал, что находит меня очень полезным для службы не только в настоящее время, но видит во мне человека, который со временем может занять одну из весьма важных должностей, для которых представляется так мало способных, а потому он, как непосредственный мой начальник, почитает обязанным убедить меня не оставлять службы, а как человек искренно меня любящий и надеющийся на взаимность, он полагает, что я пойму, что в его лета трудно лишаться людей приближенных и выбирать новых, и, сверх того, он уверен, что я буду сожалеть об оставлении службы, так как, проведя лучшие годы моей жизни, так же как и он, на государственной службе, я уже сделался неспособен к мелочному хозяйству: мерить овес и т. п., как он выразился. Я, поблагодарив его за добрый отзыв обо мне, сказал, что с сожалением оставляю мою при нем службу и чувствую свою малую способность к хозяйству, но что невозможность существовать в Петербурге моим содержанием и доходами с имения заставляют меня просить об отставке. На это Клейнмихель предложил мне выдачу денег из суммы, назначенной на пособие бедным инженерам путей сообщения; я отказался, представляя Клейнмихелю, что сумма эта весьма незначительна, а большая часть инженеров беднее меня и потому имеют более меня право на пособие из этой суммы. Убеждения Клейнмихеля продолжались более четверти часа; в это время входила к нему в кабинет на несколько минут жена его, которая мне выговаривала, что я ее совсем забыл. Наконец Клейнмихель сказал: