По мнению Жака Рансьера, этот провал общества братьев отмечает собой тупик, в который попытка делезовского освобождения заводит его читателя – сама стена, пусть и сложенная из камней, не связанных друг с другом, становится символом этого тупика. Делёз намечает путь и в то же время «заставляет его упереться в стену»[1822]. На Бартлби возлагается прометеевская задача вроде той, которую Ницше поручает своему Заратустре. Он становится героем перехода от онтологии к политике, но «литература не открывает никакого перехода к делезианской политике. Дионисийской политики не существует» [1823] .

Хорошо знает и со студенческой скамьи на философском факультете изучает творчество Делёза главный редактор журнала Esprit Оливье Монжен. Основываясь на литературно-критических работах Делёза, он отмечает развертывание определенной географии, «мысли, которая движется с места на место»[1824]. Так, Монжен считает, что в интерпретации Делёзом Захер-Мазоха центральное место занимает вопрос вины, то есть проблема, которую можно встретить в формальном кантовском законе: «Из него Делёз извлекает урок о том, что моральный закон, формальный и лишенный содержания, вменяет вину. Таким образом, европейский мир оказывается миром вечной вины, а отсюда один шаг до Кафки»[1825]. Как мы только что указали, Делёз, покинув европейский горизонт, испытывает притяжение Америки, где он ищет сообщество братьев, освобожденных от отцов: «Он не находит его и тем более не верит в идею советской революции»[1826]. Когда он не находит этого общества мечты в Новом Свете, ему не остается ничего, кроме как изучать людей на границах с пустыней, чем он и занимается в «Тысяче плато». Место, которое исследует Делёз, – не Америка и не Европа, но территории гетерогенной гибридности, языковых и культурных смешений.

Писатель и друг Делёза и Гваттари Эдуар Глиссан убедительно выражает эту гибридность в собственном литературном творчестве на пересечении афроамериканской и французской культур. Родившись на Мартинике, в Сент-Мари в 1928 году, он изучает философию, затем антропологию в Сорбонне, а в 1958 году получает приз Ренодо за первый роман «Ящерица». Он знакомится с Гваттари в Париже и, пораженный его интеллектом, вскоре становится его другом: «Я говорил себе: „Я слушаю Сократа“. Я слышал ту же мудрость, иронию, сухость подхода и фундаментальную благожелательность»[1827]. Эдуар Глиссан проникся идеями и концептами Делёза и Гваттари, поскольку нашел у них философию, учитывающую устное измерение языка. Он тут же подхватывает концепт ризомы как «системы вторжения в идентичность»[1828], что отсылает к составной идентичности, знакомой ему по Карибскому региону: «Они мыслят фрактально. Это фрактальное, номадическое, блуждающее мышление»[1829]. Глиссан пользуется понятием «трепещущей мысли», трепета мира, напоминающего заикание в языке, о котором говорит Делёз. Если мир сильно гибридизировался под воздействием западной колонизации, Эдуар Глиссан предпочитает отстаивать ценности креолизации, то есть смешения культур, индивидов и коллективностей, выступающего источником неожиданностей. Все поэтическое творчество Глиссана проникнуто концептами, очень близкими к концептам Делёза и Гваттари, как показала шведская исследовательница Кристиана Куллберг: «Хаос-мир у Глиссана указывает на глобализацию, которую Глиссан называет мирностью, а его понятие непрозрачности очень близко к понятию сингулярности у Делёза и Гваттари. Для него также важна тема разнообразия, которое он называет разнообразностью, как и понятие „Общего Места“, отсылающее к идее общего пространства»[1830].