…в последний период моего присутствия Кант начал говорить, как обычно, но очень тихо и бессвязно, часто впадая в грезы, когда его беспокоил желудок или бессонница. Ему хотелось поговорить, но он не любил, когда двое его гостей разговаривали друг с другом. Он давно привык быть центром и главой беседы. Теперь, слабый и почти глухой, он говорил обычно один – о качестве пищи, неясных воспоминаниях и своей болезни. Старые друзья могли заставить его вспомнить былые времена. он все еще помнил несколько строк своего любимого стихотворения. «Правило гласит: не следует жениться. но, excipe, какая достойная пара.», особенно упирая на слово «достойная». Спустя полчаса Кант обычно совершенно выбивался из сил и его уводили в спальню. Гости уходили с обеда с дурным чувством.[1670]

…в последний период моего присутствия Кант начал говорить, как обычно, но очень тихо и бессвязно, часто впадая в грезы, когда его беспокоил желудок или бессонница. Ему хотелось поговорить, но он не любил, когда двое его гостей разговаривали друг с другом. Он давно привык быть центром и главой беседы. Теперь, слабый и почти глухой, он говорил обычно один – о качестве пищи, неясных воспоминаниях и своей болезни. Старые друзья могли заставить его вспомнить былые времена. он все еще помнил несколько строк своего любимого стихотворения. «Правило гласит: не следует жениться. но, excipe, какая достойная пара.», особенно упирая на слово «достойная». Спустя полчаса Кант обычно совершенно выбивался из сил и его уводили в спальню. Гости уходили с обеда с дурным чувством.[1670]

Мецгер, не стеснявшийся в выражениях, отмечал, что Канта, который долгое время был сам себе врачом, возможно, «слишком тревожит наблюдение за медленным угасанием своих сил» и что в последние годы он «развлекал своих друзей этим до тошноты…» Для него это была лебединая песня кантовского эгоизма или его странностей[1671]. Для остальных это было просто ужасно.

Кант ложился спать рано, но проводил ночи без сна, измученный кошмарами[1672]. «Непринужденное хождение по комнате сменялось страхом, который был сильнее всего сразу же после пробуждения»[1673]. За ним нужно было присматривать каждую ночь. На помощь позвали родственников. В декабре Кант уже не мог написать свое имя. Он не мог найти ложку, говорил с трудом. В последние несколько недель своей жизни он никого не узнавал. Он коротал дни, сидя в кресле словно во сне. Кант скорее «прозябал», чем жил, думал Васянский. Гость из Берлина, которому позволили увидеть Канта, позже писал, что он нашел от Канта одну оболочку, но не его самого.