Иностранные путешественники перестали к нему приезжать, он больше не получал никакого удовольствия от таких встреч. При этом жизнь его не была лишена других поводов к волнению. Дважды его пытались ограбить. Дверь на улицу всегда была открыта. Однажды вошла дама – хорошо одетая, по словам Канта, – она хотела что-то у него украсть, но, удивленная его очевидной живостью, спросила, который час. Кант посмотрел на часы и ответил. Она ушла, но через несколько минут вернулась, попросив его передать ей часы, чтобы она могла точно показать ему, который час. Кант так разозлился, что она в страхе убежала. Васянский сообщил, что Кант хвастался ему этим приключением и утверждал, что в случае чего отважно бы оборонялся. Васянский был настроен скептически, считая, что «победа, пожалуй, была бы за ней, и Кант в своем преклонном возрасте оказался бы впервые побежден дамой»[1661]. Сомнительно, конечно, чтобы Кант когда-либо в своей жизни часто дрался с дамами. Еще одна женщина, которая, должно быть, хорошо знала о «слабости» Канта, попыталась его обмануть, сказав Васянскому, что ее муж одолжил Канту дюжину серебряных ложек и несколько золотых колец. Вместо них она готова была взять деньги. Когда Васянский в свою очередь предложил вызвать полицию, она начала выпрашивать деньги[1662].

К началу конца «слабость» все быстрее одолевала Канта. Васянский вызвал «по предварительному согласию» сестру Канта. Эта сестра, которой Кант долго помогал, «была похожа на него как лицом, так и добротой». Будучи на шесть лет младше Канта, она была гораздо здоровее, оставалась «бодрой и свежей». Поскольку Канта пугали перемены и он до того всегда был более или менее один, она сидела «позади» его стула. Через некоторое время Кант к ней привык. Она заботилась о нем «с сестринской нежностью», стараясь не расстраивать его, всегда оставаясь рядом. У нее были необходимые «терпение, кротость и снисходительность», чтобы заботиться о старике со множеством странностей[1663]. В общей сложности она провела в доме Канта около полугода. К тому моменту, когда она въехала в дом, ум Канта уже настолько повредился, что он едва понимал, кто он такой. Яхман видел его в августе 1803 года, но Кант уже не узнавал его. Он не смог вспомнить ничего, что связывало их всего несколько лет назад. Когда Яхман спросил его о самочувствии, Кант охотно заговорил о своем состоянии. И все же он не мог закончить ни единой короткой фразы, «так что его престарелая сестра, сидевшая за его стулом и, возможно, много раз уже слышавшая одно и то же, подсказала ему недостающее слово, которое он повторил»[1664]. Когда Яхман уходил, Кант попросил его рассказать сестре, кто он такой, чтобы она позже могла объяснить это Канту. Стало быть, Хассе, который рассказывал, что Кант «извинялся» перед друзьями за некультурность сестры, весьма лукавил; а Мецгер, намекая, что Кант был морально ущербным человеком, поскольку не позволял сестре есть за его столом, лукавил еще больше. Либо Хассе не видел, насколько плох был Кант, либо у него были другие мотивы, отличные от заявленных[1665].